Суоми в огне - Ульяс Карлович Викстрем

Рабочие демонстрации прошли по всей Финляндия. И хозяевам пришлось уступить: время военное, и станки должны работать. Требования рабочих были удовлетворены. В тот же день пришло сообщение, что предприниматели согласились ввести в металлообрабатывающей промышленности восьмичасовой рабочий день. Это была самая крупная победа весной 1917 года.

После забастовки авторитет Юкки Ялонена на верфи еще больше возрос. К нему приходили, пожимали руку: «Молодец, Юкка, не зря старался». Все видели, сколько сил приложил Юкка, чтобы добиться этого. Конечно, не один он организовал демонстрацию, но душой ее был именно Юкка.

Все это случилось накануне Первого мая. Окрыленные своей победой, рабочие города встречали этот день, как настоящий праздник весны и победы.

В то праздничное утро Аукусти Карпакко поднялся спозаранку. Сходил за дровами, принес воды из колодца.

Когда Эстери проснулась и принялась варить кофе, в плите уже весело потрескивал огонь.

Наскоро позавтракали и всей семьей отправились в город. Сиркку тоже взяли с собой. Нарядили ее по-праздничному: клетчатое платьице, белый передник; в косичках — красные банты.

Турку по-весеннему зелен и наряден. Все торопятся к Рабочему дому. Там место сбора. Оттуда колонны направятся на площадь Купитта.

Аукусти шагает широким быстрым шагом. Эстери запыхалась, но старается держаться рядом с мужем. Успевает она и оглядываться по сторонам: надо же посмотреть, кто как одет.

— Гляди-ка, девчонки совсем уж по-летнему, — шепчет она мужу.

— Ну и пускай, — бурчит Аукусти в ответ. Но Сиркку, которую отец несет на руках, обернулась:

— Где, мама, где?

— Вон там... позади.

По другой стороне моста шумной стайкой идут молодые работницы с Корппола-горы. Все в высоких модных ботинках, в черных юбках и белых блузках.

К Рабочему дому успели вовремя. Музыканты уже выстроились у стены, трубы ярко сверкают на солнце.

У ворот стоит группа русских матросов. Аукусти быстро проходит мимо них. Он все же успевает заметить, как кокетливо Эстери посмотрела на русских.

Старый Анстэн держит бархатное знамя, которое он вот уже почти двадцать лет носит на всех демонстрациях.

— Видишь, какой красивый флаг, — говорит Аукусти Сиркку. Девочка с удивлением рассматривает огромное полотнище. на знамени вышито солнце и какие-то слова.

Наконец тронулись, загремел оркестр, грянула песня. Никогда еще Турку не видел такой многолюдной первомайской демонстрации. Аукусти тоже подхватил песню.

Впервые в первомайской демонстрации рабочих Турку участвует так много русских моряков. Поблескивают штыки винтовок, придавая колоннам грозный вид.

Льются слова боевой песни трудового народа:

Кто в скупую северную землю

Силу плодородия вдохнет...

Тысячи голосов поют:

Кто создает заводы,

Кто строит города,

А сам не знает счастья

Нигде и никогда?

Их строят про-ле-та-рии,

И труд у них тяжел,

Их строим мы, ра-бо-чи-е,

И труд у нас тяжел.

Песня уносится вдаль. Аукусти еще крепче прижал к себе Сиркку. Эстери идет рядом, держась за руку мужа. Она в красном шерстяном платье, платок спущен на плечи. В волосах красная роза. Опять она что-то зашептала на ухо Аукусти. «Что, что?» — встрепенулся тот. «Посмотри, Хельми Ялонен идет с русским матросом. Да не как-нибудь, а под руку», — шепчет Эстери.

Теперь Аукусти не удержался и оглянулся. В самом деле, Хельми шла под руку с Фоминым, и ей, видно, было с ним очень весело.

— Ну и бог с ней! — Аукусти отвернулся и снова подхватил песню. Не беда, что голос у него неровный. Уловив конец мелодии, он громко запел:

Их строят про-ле-та-рии,

И труд у них тяжел,

Их строим мы, ра-бо-чи-е,

И труд у нас тяжел.

БРАТЬЯ

После выселения Аукусти долго вынашивал план мести. Оп представлял себе, как однажды придет к хозяевам Лаукко. «Ну, кровопийцы, — скажет он, — а помните ли вы, как зимой выгоняли людей на мороз, оставляли стариков да детей без крова? Пришла пора рассчитаться!»

Но когда он начинал говорить отцу, что придет еще время и те, кто угнетает народ, будут держать ответ за все, старик только качал головой, и в глазах его появлялось испуганное выражение.

— Ты это выбрось из головы, — говорил он предостерегающе. — А то несдобровать тебе...

— Ну и плевать... Когда-нибудь им тоже несдобровать.

О своей земле, о своей торппе Аукусти уже не думал. Теперь он человек рабочий, он и в городе не пропадет. Здесь жить даже интереснее: все-таки на людях. Но в душе его затаилась обида: с ним поступили несправедливо. Как это можно так жестоко обращаться с честными тружениками и вообще так относиться к людям?

А отца все тянуло к земле, он еще мечтал обзавестись своей» торппой. Теперь-то дело у них пошло бы, теперь они быстро построили бы торппу. Было бы только где. Была бы земля. Своя земля. Хоть бы клочок землицы под окном — под огород. Разве это жизнь — вечно ютиться в чужом углу, за который тоже дерут втридорога?

Отец следил за тем, что газеты писали о торппарях, но требований, которые выдвигались теперь, он не одобрял.

— Ничего такого не надо, что взято силой... Не надо никакого насилия, — говорил он. — Это приведет лишь к новым раздорам. Землю надо выкупить. Пусть ее будет поменьше, но зато она будет добыта своим трудом, своим потом. Дайте мне клочок земли, но только чтобы в собственность, в вечную собственность, чтоб это была действительно моя земля, на которой я бы мог жить, и с которой никто не имел бы права согнать меня...

— Ну да, дождешься ты этого, — оборвал Аукусти отца.

Эстери тоже хотелось обратно в деревню. Будь у них небольшой участок земли, с какой радостью она копалась бы на нем. Много им и не нужно, только чтобы обзавестись хозяйством. А здесь и повернуться негде. Подумать только, поросенка и того приходится держать на привязи. Аукусти сколотил для пего клетушку под навесом. Ничего не поделаешь: выпустишь во двор и привязываешь, чтобы не лез куда не надо. Господи, поросенок — на привязи! Смех просто...

Здесь, в городе, для Эстери нет работы по душе. На фабрику или на завод не хочется идти, в прислуги, где тобой будут командовать, — тоже. Нет, работы