Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

Сашенька Василинина ей два своих подарила, – a меня… Она сочла, с меня довольно, что она мне карточку забросила: нарочно, гадина этакая, приехала, когда – знала ведь! – когда меня дома не бывает. Это за мои три тысячи! Un peu cher12 обходятся ее визиты!.. A Лиза Стародубская, родная ее племянница, еще третьего дня божилась и клялась, что я непременно, непременно получу приглашение… Мерзкие, отвратительные они все! Подличают, когда нужно им что-нибудь, и фыркают, когда… И я очень хорошо понимаю, из-за чего не хотят они меня все. Потому что их мужьям, сыновьям и любовникам, – подчеркнула она злобно, – тысячу раз веселее у меня, в моем доме, чем в их противном гранжанре, и они это знают и бесятся… И я очень рада, что у нее сегодня будет bal manqué13, – нежданно добавила Ольга Елпидифоровна, – потому что императрица не поедет!

– Кто это вам сказал? – тихо, и глядя на тлеющие угли, спросил Троекуров.

– Мне говорил Петруша Лупов: он вчера дежурный флигель-адъютант был. Pour sûr14 не поедет!

– A я сегодня обедал у Свистунова с гофмаршалом Гагиным, который был там сегодня утром, – все едут, напротив, – протянул кавказец.

Красивая барыня гневным движением швырнула на камин перчатки, которые держала в руке, и быстро опустилась в кресло насупротив своего собеседника.

– Ну и поздравляю ее… и вас! Отправляйтесь и веселитесь!..

– Вы разрешаете? – промолвил он с новою усмешкой, выпрямляясь и устремляя на нее глаза.

– Что такое?..

– Ехать мне на бал к княгине? Вы с меня требовали слова, и я вам дал его, что я поеду туда только в том случае, если и вы будете…: Но раз вам угодно теперь, чтоб я «отправился»…

– Ну конечно, – язвительно прервала она его, – вам только этого и нужно! Вы меня в душе проклинаете теперь за это данное вами слово, потому что вы умираете, хотите ехать туда… Вы думаете, кажется, что я ничего не понимаю, Борис Васильевич, – проговорила она внезапно изменившимся тоном, тоном мнимого спокойствия, скрещивая на груди свои полные, высоко обнаженные руки с ямочками на локтях, – вы даже вздумали скрытничать. Это просто смешно! Я вас спрашиваю в театре, кто эти барыни, к кому вы ушли от меня, и вы принимаете ваш grand air15 и отвечаете: «вы их не знаете», и целый час шушукаетесь там в углу с этой госпожей, которая так нахально вытребовала вас от меня. A у меня сидит Шастунов, который их знает по Москве, и говорит мне прямо, кто они. К чему же эти тайны, разве я не узнаю всегда все, что мне нужно? Но вы сочли лучшим принять со мною равнодушный вид, чтоб я не обратила внимания, как вы будете рассыпаться с этою ingénue, у которой глаза как тарелки… Что, она очень богата, по крайней мере? – не выдержав, с новою язвительностью проронила г-жа Ранцова.

Брови Троекурова сжались на миг, но он, как бы сознавая это, провел по лицу рукой и совершенно спокойно возразил:

– Для чего это вы меня спрашиваете?

– Очень просто, – гневно отвечала она: – не стали же бы вы, la coqueluche du grand monde16, компрометировать себя публично в театре с какою-то неизвестною московскою колокольней, если б y вас не были свои какие-нибудь особенные виды?

– «Виды» уплатить мои долги приданым богатой жены – так ведь это? – промолвил он все так же хладнокровно.

Она пренебрежительным движением приподняла плечи:

– Что ж такое, не вы первый, не вы последний!

– Само собою! – засмеялся он, глядя на нее с какою-то бессознательною жалостью. – И вообразите, я не спрашивал и даже весьма склонен думать, что тут никакого приданого нет, или очень мало…

– Они едут на этот бал? – прервала она его вдруг.

– Едут.

– И вы, если б я сняла с вас ваше слово, поскакали бы сейчас туда же produire17 эту интересную бесприданницу в мазурке? Говорите чистосердечно!

– Поехал бы, Ольга Елпидифоровна, – ответил он серьезным голосом, с поднятыми на нее глазами.

Из ее глаз брызнули мгновенно слезы:

– Вы меня никогда не любили! – воскликнула она, поспешно доставая из кармана кружевной платок.

«Вот оно когда настоящее-то!» – пронеслось в мысли Троекурова.

– Я бы мог, однако, привести вам доказательства противного, – выговорил он вслух, как бы вскользь.

– Ах, пожалуйста, – замахала она на это руками, – знаю наперед, что вы мне можете сказать!.. Старая история, как вы безумствовали из-за моей жестокости, всех ревновали, чуть не убили бедного Ордынцева, который не более вас тогда был dans mes bonnes grâces18… Да разве это любовь – настоящая? «То кровь кипит, то сил избыток»19, как сказал Лермонтов. Каждый новопроизведенный корнет и до сих пор считает своим долгом влюбиться в меня так, как вы влюблены были тогда… A вы, хоть и не корнет уж были, a тот же юноша, пылкий, бестолковый, ne sachant rien de la vie20…

– И вы тогда над этою бестолковостью смеялись, – вырвалось невольно из уст Троекурова, – смеялись и надо мною, и над Ордынцевым с опытным и толковым графом Анисьевым…

Она вся вспыхнула.

– Не напоминайте мне этого имени, я сто раз вам говорила! – вскликнула она. – Вы знаете, что я никогда его не любила, никогда не был он моим… Этот человек терроризовал меня просто: в первые годы моего замужества он забрал нас с мужем в руки и заставил буквально плясать по своей дудке. Мы тогда только что приехали сюда, никому не известные; надо было устроить себе положение, отношения создать… Он знал, что был необходим нам, и пользовался этим… Я не скрываю, он все сделал, чтоб отдалить меня от вас тогда, он пугал меня страхом потеряться во мнении света… Но к чему эти ретроспективные упреки, – прервала себя вдруг она, – мало вам того, что теперь, когда мы опять увиделись, я, сумасшедшая, имела глупость первая на шею к вам кинуться?..

Он слушал ее, поникнув головой, с учтивою внимательностью, едва скрывавшею выражение недоверия, которое, по-видимому, внушали ему ее слова. Когда договорила она, он, не вставая, пододвинулся к ней на колесцах своего низенького кресла, наклонился и захватил обе ее руки в свои… Эти теплые, холеные руки, проникнутые тонким, знакомым ему, не раз опьянявшим его до экстаза запахом духов, так и манили прижать их к горячим губам. Но он воздержался, сжал их и, глядя ей глазами в глаза, проговорил с мягкою насмешливостью:

– Упреков вы от меня никогда не слышали и не услышите, a все же должен я сказать вам, моя прелесть, что в то время я вас,