Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

письма и зимою был в Москве. Женни Карнаухова, несмотря на свой тридцатилетний возраст, даже подпрыгнула от радости, узнав, что он «интересуется» Сашенькой Лукояновой, обещала ему «все, все устроить» и действительно устроила девичий вечер, как в позапрошлом году, на который пригласила «девочку» (ей в ту пору только что минуло 17 лет). Троекурову удалось обменяться с нею тут лишь несколькими словами, но в этих словах все как бы сказано и решено было между ними. Пылкие комментарии, которыми сочла нужным украсить их тут же Женни, провожая Сашеньку до лестницы, когда она уезжала домой, ничего не прибавили к тому, что успела прочесть сама девушка в глазах того, кто с первой минуты их встречи завладел неотразимо ее молодым чувством. Он любил ее: она это понимала, видела, ощущала каждым фибром своего существа, как понимала и то, что он со своей стороны «все знает о ней»…

Обещанное Женни Троекурову устроение этим вечером и покончилось. Она попробовала было сондировать6 мать Сашеньки, Марью Яковлевну Лукоянову, с которою состояла, как «со всею Москвой», в величайшей приязни. Но едва произнесла она имя своего cousin, как та замахала своими большими мясистыми руками: «И не говори, ma chère! Мот, mauvais sujet7, сорви-голова, которого не сегодня-завтра и совсем пристрелят черкесы, – терпеть не могу таких!» Женни прикусила язычок, но догадливая Марья Яковлевна, на основании правила «подальше от греха», положила тотчас же «принять свои меры». Она перестала пускать дочь в те дома, где она могла встретить Троекурова, и прежде всего к Карнауховым. Он так и уехал обратно на Кавказ, не добившись увидеть ее еще раз… «А все же будет она моею женой!» – говорил он себе упорно, кривя уста досадливою улыбкой, во все продолжение пути…

Поход 1859 года, увенчавшийся пленением Шамиля, подал ему случай отличиться еще раз. Имя его выдвинулось внезапно вперед, приобрело боевую известность. Он награжден был Георгиевским крестом, произведен в полковники… «Ну, теперь покончено, Кавказ покорен, воевать не с кем, – молвил он себе мысленно, – нового дела поневоле искать приходится»…

Он взял годовой отпуск и уехал осенью в Москву. Старички-патриоты Английскаго клуба приняли его с особенным почетом; компания жуеров8, во главе которой стоял известный мастак во все игры, добрейший товарищ и перворазрядный питух, которого почему-то звали все – в переводе его русской фамилии на французский язык – monsieur Lecourt9, устроила в честь его колоссальную жженку и поила его шампанским насмерть каждый раз, как появлялся он в клубе. Женни Карнаухова и мать ее, известная княгиня Додо, все еще продолжавшая называть свой салон «un petit coin de Pétersbourg transporté à Moscou[2]10, но былой авторитет которой уже ни в грош не ставился в пустевшем с каждым годом московском свете, ужасно мусировали «les exploits militaires»11 их кузена. Ho сердечные дела его нисколько не подвигались от этих оваций и выхвалений. Г-жа Лукоянова была женщина практическая, к «военным подвигам» относилась с полнейшим равнодушием, кем бы они совершены ни были, и все так же говорила о Троекурове, как об «отъявленном мотыге и злючке, которому поставить человека на барьер все равно, что стакан воды выпить, и у которого, кроме долгов, ничего в настоящую пору за душой не осталось». Она по-прежнему прятала от него дочь… Троекурову удалось увидеть на этот раз Сашеньку совершенно невзначай, на приемном утре у princesse Louise, где менее всего почему-то рассчитывала натолкнуться на него бдительная Марья Яковлевна. Он уже сидел там, когда она вошла с дочерью; хозяйка, повинуясь обычаю, сочла нужным представить его «незнакомым ему дамам». Бежать было нельзя сейчас, показать себя неучтивою тоже. Марья Яковлевна поклонилась, улыбнулась кислою улыбкой, села и, как на иголках, ждала удобной минуты встать и уехать… Но на ее беду час еще был ранний, кроме ее с дочерью и Троекурова никого не было в гостиной, и princesse Louise приветливо завела с нею разговор, который она, со своей стороны, обязана была поддерживать приличия ради. Тем временем Сашенька успела спросить кавказца, надолго ли он в Москве, и получила в ответ, что он принужден ехать на днях в Петербург, но вернется непременно в течение зимы. «Я положил себе, что вы будете моей женой!» – прочла она, вдобавку, в его глазах. «Ничьею, как вашею!» – отвечал ему, в свою очередь, мгновенно загоревшийся и так же мгновенно отвернувшийся от него взгляд ее… Марья Яковлевна продолжала сидеть, как на иголках, угадывая этот новый разговор своим материнским чутьем и не находя никакого средства помешать ему. Но вот наконец еще кто-то приехал… Она поспешно встала, подняла дочь с места повелительным взглядом, распрощалась с хозяйкой, ответила коротким кивком на учтивый поклон молодого человека и, взглянув еще раз на Сашеньку, как бы с тем, чтоб увериться, что та не отстает от нее, вышла быстрыми шагами из гостиной, словно спасаясь из загоревшихся хором.

Троекуров на другой же день уехал в Петербург… Там его сразу охватил и понес старый, знакомый водоворот. Его давно не видели, он вернулся с именем, он представлялся в Царском Селе, и хотя не сделан был флигель-адъютантом («и не будет им никогда», предсказывали, на основании каких-то особых соображений, компетентные в этой области ведения люди), но принят был очень милостиво, с весьма лестными для него словами одобрения… A главное, он был «интересен» и остер – «mordant d’esprit et des yeux altiers et doux en même temps»12, сказано было даже про него в одном дворце; этого было достаточно, чтобы вознести его сразу на положение льва начинавшегося петербургского сезона. Он изнемогал под бременем приглашений, раздушенных записок, «милых упреков», званых обедов, вечеров 13-«en petit comité» в обществе «des plus charmantes mondaines de Pétersbourg»-13, пьяных ужинов в компании всяких Берт и Клеманс и выяснявшегося для него вполне только теперь отчаянного положения его финансовых обстоятельств…

Он был «окончательно нищ» – для него уже не оставалось сомнений. Не далее как сегодня утром ростовщик Розенбаум, которому он в течение семи-восьми лет переплатил до полутораста тысяч рублей одними процентами, отказал наотрез переписать его векселя еще на год, но в виде утешения пригласил к себе на завтрак с графом Зубрицким, князем Щенятевым и генералом Сергоегорьевским, «моими большими фахфоритами», тщеславно говорил отвратительный жид про этих неоплатнейших из его «аристократических» должников. «Этот déjeûner des victimes14 у Розенбаума с вами, – это последний удар, значит!» – отпустил Троекуров тут же громко за столом, к общему хохоту товарищей своих по трапезе и «несчастию»…

«И вдруг