Тата - Валери Перрен

Как я сумела так сильно полюбить тебя и Ану? Жана и Ханну? Мохтара и Бланш? Блэза, Эме и Луи? И ничего не испытывать к сестре? Вот был бы ужас, если бы я родила и не сумела полюбить ребенка! Я не хотела захлебнуться печалью и увязнуть в несчастьях!

* * *

Однажды папа взял меня с собой на маленькое кладбище, где покоятся Даниэль, Робен и Жоржетта, и я не поняла, что ему понадобилось у могилы наших однофамильцев. Я помню черного ангела, о котором рассказывает на кассете Колетт. Меня тогда мало что интересовало, я бродила между захоронениями, поднимала опрокинутые цветочные горшки. Я все время дулась и закатывала глаза на любое слово папы или мамы. Когда мне было совсем немного лет, папа как-то сказал, что потерял младшую сестру, я спросила: «Где?» – и он объяснил, что «потерял» ее, потому что она умерла. Случилось это давно, и он плохо ее знал. «Но тебе было грустно?» – «Конечно, когда угасает маленькая девочка, это всегда печально».

Почему он так сказал? Почему употребил именно это слово? Семья Ханны тоже… угасла. Мама чудом спаслась, но, если мы решались заговорить о драме Рубенов, небо как будто темнело, становилось нечем дышать. Возможно, именно по этой причине мама всегда сторонилась повседневности?

Я несколько раз видела «мать» – мою бабушку по отцовской линии – в хосписе, где она жила. Я ненавидела это место, оно пугало меня. И воняло. Толстые ноги бабушки скрывались за эластичными бинтами, она никогда не улыбалась и на нас смотрела недобро. «Поцелуй бабушку», – каждый раз говорили родители, и я слушалась, но дыхание задерживала. А еще она была… колючей. Ее смерть я не помню. Как получилось, что у меня не сохранилось никаких воспоминаний? Я не забыла и никогда не забуду, как папа сказал мне, что Колетт в печали и лежит в больнице, потому что потеряла мать. Я не поехала в Гёньон на зимних каникулах. Меня послали в лагерь, где я ужасно мучилась. Там я поняла, что ненавижу спорт и мне хорошо в Гёньоне, где всегда делаешь что хочешь, а главное – там меня ждут Эрве, Адель и Льес. На Пасху мы с Колетт воссоединились. Я не задала ни одного вопроса о ее печали, только наблюдала исподтишка. Она все так же безвкусно одевалась, не похудела, не поправилась и не плакала. Она улыбалась мне и работала – как обычно. Я решила, что папа соврал.

В дверь стучит Поль. Вид у него расстроенный.

– Что-то случилось?

Он смотрит на меня как-то странно. Интересно, ему уже сообщили, что я в курсе насчет его ночи с Адель?

– Кое-что, Аньес.

Я не могу произнести вслух то, о чем думаю: «Все не в порядке с тех пор, как выяснилось, что Колетт не умерла в 2007-м».

– Судя по всему, в лаборатории допустили ошибку.

– В какой именно?

– В той, где изучали отпечатки, снятые со стационарного телефонного аппарата твоей тети…

– …

– Нашли твои, мадам Септамбр и Судковски.

– Ну и?

– Анализы нужно переделать.

– Зачем?

– Затем, что кто-то где-то напортачил…

11

15 ноября 2010

«Я никогда не звала тебя тата́. Это не приходило в голову ни тебе, ни мне. Я считаю, что на похоронах всегда нужно говорить о том, что составляло радость жизни усопшего. Ана, ты была одной из таких радостей Колетт. Твое рождение открывало для нее новый мир – вселенную света. Маленькая огромная жизнь оттеснила всех ушедших в мир иной и отирающихся поблизости призраков. Она смотрела на тебя с радостью, ты производила на нее грандиозное впечатление. Потом ты подросла и начала смешить Колетт. Звала ее Коко. Так говорил только Жан – когда был маленьким. Она делала тебе старомодные подарки, потому что хорошо разбиралась только в футболе. Ты получала фарфоровых кукол в кружевных платьицах, одежки, которые ты ни разу не надевала, духи и косметику с гёньонского рынка, которые тебе не подходили, собрание энциклопедий, в том числе о птицах Земли, занимавших уйму места и собиравших пыль: открывала ты их редко, но берегла, как сокровище. Тебе очень нравилось часами наблюдать за двоюродной бабушкой, когда она работала в своей сапожной мастерской. И – главное – я уверена, что за пианино ты села именно ради нее. Никогда не забуду, как она посмотрела, когда ты отняла у нее свою руку и села за “Стейнвей” в городском клубе, чтобы сыграть первые ноты “Токкаты”. Тебе было пять с половиной лет. Ты играла не для нас, а для Колетт. “Послушай, Коко!” Как же радовалась Колетт, поняв, что ты одарена талантом. Да, Ана, ты была одной из главных радостей, звездочкой моей тети.

Теперь я хочу поговорить о ней. Только о ней. Я никогда ничего не понимала в футболе, для моей тети в этой игре не было тайн. Она говорила: “Сейчас везде и всюду видят футбольных суперзвезд. Для меня никаких суперзвезд не существует. Это всего лишь превосходные степени. За всю историю футбола наберется едва ли с десяток суперигроков. Те, о ком говорят по телевизору, большую часть времени играли в одной и той же команде. Неизвестно, сделали бы они такую же карьеру, если бы переезжали. Добились бы таких же высоких результатов? Не уверена. Многие блистали в одном клубе и потерялись в другом. Я могу привести тебе кучу примеров”. Так говорила Колетт, но я, к несчастью, никогда не выказывала достаточной заинтересованности. Просто выслушивала ее кухонные монологи.

Один-единственный раз спросила, и это прозвучало пренебрежительно: “Что тебе так уж сильно нравится в футболе?” Она ответила: “Повсюду в мире любой мальчишка может играть в футбол, народный вид спорта. И мне это очень нравится, Аньес!”

Сегодня 15 сентября 2010 года, и, согласно последней воле Колетт, урна с ее прахом будет захоронена рядом с моими родителями, Ханной и Жаном.

А сейчас мы послушаем запись концерта № 1 ми бемоль мажор для фортепьяно Ференца Листа в исполнении Жана Септамбра в сопровождении Парижского филармонического оркестра. Это была одна из любимых записей Колетт. Я попрошу болельщиков Гёньона и всех нас вместе с ними поаплодировать тем голам, которые “Кузнецы” забили и еще забьют. Они заставляли душу Колетт трепетать от счастья».

Я сую листок с текстом речи в сумку.

– Вот что я прочту. Буду импровизировать, обязательно запнусь. Текст, он как подпорка. Обычно я терпеть не могу тех, кто на людях мусолит в