Русский остаток - Людмила Николаевна Разумовская

своих детей, у вас нет будущего. Ваш Бог отвернулся от вас, так вы Ему противны. Вы все… – продолжал он, захлебываясь от презрения, – продажные шкуры. Каждого из вас можно купить, разница только в цене: кого – за миллион, кого – за бутылку водки. И мы будем вас стричь, резать и убивать до тех пор, пока не останется на нашей земле ни одного русского! – Он сжал зубы до скрежета, руки его инстинктивно задвигались, и снова Алексей вспомнил эти беспокойные нервные руки, словно лежащие на невидимом автомате, тогда, в школе… – Вы ответите нам за все! – продолжал он почти в истерике. – За каждого убитого чеченского ребенка, за каждую убитую чеченскую женщину, за каждого убитого чеченского старика! Вы заплатите нам за нашу кровь своей кровью! Но этого мало! Вы будете нам платить и платить, платить всем! Платить пожизненно! Мы заставим вас отстроить наши разрушенные города и села, восстановить нашу армию, наши заводы, школы и больницы, а взамен вы получите только нашу ненависть и наше проклятие!

Его окликнули, он отвернулся от Алексея и что-то быстро заговорил по-чеченски.

– Смотри, русский, в другой раз не попадайся! – Он коротко и зло оскалил зубы. – Убью!

Боевики деловито собирались в дорогу и друг за другом, словно надевая на себя шапки-невидимки, бесшумно исчезали в лесу. Вместе с ними уходил, не оглядываясь, поддерживаемый рыжим Басханом Сашка.

Через несколько минут на том самом месте, где только что разыгралась кровавая драма, повисла мертвая тишина. Горы, лес, звери и птицы – все безмолвствовало, словно это не здесь только что пролилась Авелева кровь, словно это их совсем не касалось.

Алексей долго сидел, прислушиваясь к тишине. Страха не было, наоборот, все его тело как бы расслабилось, размякло, он лег на траву и еще неизвестно сколько пролежал так, безо всяких мыслей, отдавая земле только что пережитое колоссальное напряжение всех своих нервов и набираясь от нее новых, живительных сил. Потом он вдруг резко вскочил, вспомнив о Вовке. «Вдруг он еще жив?» – пронзила его дикая мысль, и он бросился к его телу, все так же тихо лежащему на месте убиения. Он старался не смотреть на линию отреза и, озираясь по сторонам, поискал взглядом голову. Она лежала в десяти примерно шагах в алеющей маками весенней траве. Вовкины глаза были открыты, и был открыт рот. «Наверное, ему не хватило воздуха, – подумал Алексей и попытался закрыть их, но у него ничего не вышло. – Ну, ладно, Вовка, раз так тебе больше нравится, смотри, здесь, видишь, как красиво. – Он посмотрел вверх. – Только как же мне тебя похоронить?.. Чем я тебе выкопаю могилку, а?.. Руками, говоришь?.. Да нет, руками не получится… Погоди, Вовка, главное, спокойствие, что-нибудь придумаем, мы с тобой обязательно что-нибудь придумаем», – бормотал сам с собой Алексей, прижимая к груди Вовкину голову и обозревая ландшафт.

Он немного углубился в лес и почти сразу наткнулся на хорошенькую ямку под поваленным деревом, как раз по Вовкиному росту. «Вот здорово! – обрадовался Алексей. – Вот сюда мы тебя и определим. Здесь тебе будет хорошо. И песочек здесь мягкий. Я тебя отлично зарою. И ветками сверху, и камнями… никакой зверь не достанет… – Он опустил Вовкину голову в ямку. – Полежи пока тут, я сейчас… быстро…»

Он вернулся за телом. Попробовал приподнять, опасаясь тяжести. Вовкино тело было легкое как пух. Словно он в последний раз хотел облегчить старания Алексея, сделать его заботу о нем как можно приятнее и проще.

Положив Вовкино тело на желтый песочек в ямку, он аккуратно приладил к нему голову и невольно залюбовался своей работой. Вовка лежал с головой во всей своей телесной целости и красоте и смотрел открытыми глазами в небо, почти как живой.

«Да ведь он и есть живой, – вспомнил Алексей Галинины слова о бессмертии, чему он раньше не придавал никакого значения, а теперь… – Молодец ты, Вовка, и крест не снял перед этими… Не то что я… – Он порылся в кармане и, нащупав свой крестик, снова повесил его на шею. – Если Бог есть, – продолжал Алексей, – тебе будет с Ним хорошо, Вовка. И ты там попроси за меня прощение… за то, что я снял… А что ты сирота и некому тебя оплакать, так я тебе обещаю… я, сколько проживу, буду о тебе помнить, и… я не знаю, что мне тебе еще сказать… Ты, Вовка, настоящий… молодец… хоть этот и говорил, что мы все дряни… но ты не дрянь… ты, Вовка, герой…» Слезы уже ручьем текли по лицу Алексея, и он, размазывая их грязными руками, не мог и не хотел остановить этот поток, свой плач по другу, о котором ни один человек в мире больше не заплачет и не пожалеет…

На четвертые сутки Алексей дополз до своих. Его покормили и отправили в одиночную камеру на губу. Три месяца его ежедневно водили на допрос. Самое большое подозрение у следователей вызывало то обстоятельство, что боевики добровольно отпустили Алексея. Его рассказ из школьной жизни не произвел на них никакого впечатления, «сказочке» не поверили и продолжали допытываться «правды». Через три месяца допросов и сидения в одиночке Алексей созрел до попытки суицида. Во время хождений к следователю он где-то подобрал осколок стекла и, сунув в карман, уже ночью попытался порезать вены. Утром его нашли в бессознательном состоянии, хотя крови вытекло не так уж много. Его положили в санчасть. И тут наконец он сломался. Он попросил медсестру написать матери письмо с просьбой к нему приехать. Конечно, ему было стыдно за свою слабость, он понимал, что поступает немужественно, ища защиты у матери; что настоящий мужчина, солдат и воин, никогда бы не позволил себе прятаться под мамину юбку, но он чувствовал: продлись это «расследование» еще и после больницы, он не выдержит и сойдет с ума.

Галина прилетела сразу. Найдя сына в столь бедственном положении, она в тот же день отправилась к следователю, выясняя возможность закрытия дела и увольнения сына по болезни. Следователь предложил выкуп. И тут Галина стала кричать. Она кричала так, как никогда в жизни, как могла бы кричать ее бабка. Истошно. Грубо. По-бабьи. Не выбирая слов. Она высказала все, что думает об их армии, стране, властях, коррупции, беспределе, беззаконии и тому подобное, о чем все знают и говорят, но сделать уже, по-видимому, ничего не могут. Она грозилась поднять шум, то есть прессу, написать туда и сюда, в Кремль, в газету, Страсбургский суд и прочее. Следователь молча выслушал ее сумасшедший получасовой