Стажер - Лазарь Викторович Карелин

при всех. Это был искренний поступок, потому и извинительный. Это было движение души? Она верила в такие движения. Но у него была другая женщина, и он про это помалкивал. Спросить? Как про такое спросишь? Уйти? Но дядька этот, похожий на лощеного профессора, который кричит на ассистентов и сестер, мог ведь и солгать. Нет, он не солгал. Но он мог что-то не понять, он был грубым, циничным человеком. Нет, он был сообразительный, он давно выучился понимать про людей. Все ли? Так ли? А что, если спросить Сашу, взять и спросить: «Она была у тебя до меня?» А потом и еще задать вопрос: «Ты ее любишь?» Нет, нельзя об этом спрашивать. Почти ни о чем нельзя спрашивать. Почти обо всем надо догадываться, минуя слова. Как трудно жить. Как трудно понимать друг друга. Люди придумали слова, а они почти не помогают людям понимать друг друга. В больнице то и дело приходится говорить неправду. И больные, спрашивая, слушая ответ, все больше смотрят в глаза, все больше вслушиваются в звук голоса, а вовсе не в смысл слов. Или руку твою возьмут и держат, угадывая по ней, по току крови в ней, правдивы ли твои слова или лживы. Надо будет как-нибудь взять Сашу за руку и спросить, как спрашивают больные: «Я поправлюсь, я выберусь?» Пусть он не поймет, про что его спрашивают. Даже хорошо, если он не поймет. Рука у него поймет. Она вздрогнет, забеспокоится — значит, он врать собрался. Или рука у него станет твердой, надежной — значит, он готов к правде. Когда-нибудь она так и сделает: возьмет его за руку и спросит…

А Саша в безмыслии ехал. Тот миг счастья, а потом миг печали, которые он пережил, опустошили его, вытянули из него все мысли, дав ему дух перевести. Он просто вел машину, посматривал по сторонам, он просто дышал. Так перед схваткой, за минуту до вызова на татами, он просто смотрел и дышал, отключившись, отсутствуя. А потом он выходил на плетеный настил, на это самое татами, и сразу все взрывалось в нем для борьбы. Жизнь — та же борьба, то же самбо или дзюдо, но только совсем уж без всяких правил, как в кетче. Жизнь — это кетч. Вот его и схватили, как смогли, ему изменили, его заменили, вот он уже и сплоховал в жизни. И ему готовили и еще ловушки, подножки, перекиды, удары ниже пояса — рукой так рукой, а то и ногой. Это он-то умел бороться? Как бы не так! Его прикладывали раз за разом.

Не было мыслей, плыли мирные стены мимо глаз, Катя сидела рядом, на душе было грустно, но тихо, безветренно.

Вот она, школа. Желтый особняк с белыми колоннами и величественным дворцовым портиком. Так строили в начале прошлого столетия. Саша учился в этой школе. Очень давно это было, и недолго он тут учился. Но это была его первая школа, сюда он ходил в первый класс.

Саша распахнул перед Катей тяжелую дверь, которую когда-то ему было так трудно открывать. Теперь старая дверь легко ему поддалась. Может быть, узнала? И, узнав, обрадовалась? После долгой разлуки друзья всегда легко открываются друг перед другом.

По широкой старинной лестнице они поднялись на второй этаж.

— Тут и до революции была школа, — сказал Саша. — Гимназия. Смотри, какие колонны. Мрамор. Дай-ка я сниму на память. — Он щелкнул затвором, направив аппарат и на Катю и на колонны, выстроившиеся в холле. — Я тут три года первых учился. Возили из Марьиной рощи. Лучшая считалась в Москве школа.

— А сейчас? — спросила Катя.

— Сейчас тоже лучшая, раз Трофимов в директорах, но из простых, а теперь в моде специальные, с языком чтобы. — Саша оглядывался, нацеливаясь аппаратом то на одно, то на другое. Все хотел он прихватить отсюда на память. — А ведь не забыл! Сколько лет прошло, а не забыл! Странно даже…

— В первый раз с тех пор? — спросила Катя.

— В первый. Думал, что ничего не вспомню. Когда было! А смотри-ка, вспоминается. И вот шишечки эти на перилах, чтобы не съезжали. И эти ступени истертые. Ей-богу, помню! Посидим, а?

Саша сел на мраморную истертую ступень, казавшуюся мягкой и теплой, ладони к ней прижал. Катя села рядом с ним и тоже ладонями дотронулась до старого мрамора.

— Слушай, Катя, у тебя в твоем третьем «А» нет мальчишки? — робея, спросил Саша.

— Нет.

— Тогда давай дружить, ладно?

— Нет, не ладно.

— Почему?

— Потому…

— Из-за дипломата? Так ведь еще не известно, что он станет учиться в Институте международных отношений, ведь он еще маленький.

— Уже все известно, Саша.

— Жаль… А я тебе хотел записку написать.

— Ну, напиши. О чем?

— Как о чем? Катя, я тебя люблю.

— А я твою записку не стану читать. Заложу в книжку и позабуду в какую.

— Так уже было?

— Так уже было. Я никогда не верила болтунам. Ты много таких записок в жизни написал?

— Порядочно.

— Вот видишь! И взрослым женщинам?

— Катя, я же из третьего «А»! Где мне?

— Нет, Саша, ты уже взрослый, и ты уже порядочно заврался. — Катя поднялась. — Ну, где твой очередной замечательный дядя?

— Если речь обо мне, то я — вот он! — На верхней площадке стоял Сергей Александрович Трофимов. — Саша, ты ли это? Долгонько же собирался! Узнаешь? Здороваешься?

Сергей Александрович был в синем рабочем халате с подвернутыми рукавами, в башмаках, выпачканных известкой, капельки извести были у него даже на очках.

Катя придирчиво рассматривала нового Сашиного дядю, пока тот спускался к ним. Да, этот дядя и в сравнение не мог идти с представительным своим братом. Но этот дядя ей понравился. За синий рабочий халат? За капельки известки на очках? Голосом? Тем, как сбегал к ним, не солидно, вприпрыжку? Улыбкой своей, в которой и от Сашиной улыбки была толика? Кто знает, как понять, за что нам сразу нравится или не нравится человек? Это всегда загадка. Сергей Александрович Кате понравился. Как сразу же не понравился ей Александр Александрович. Перед Сергеем Александровичем у нее сразу отворилось сердце, а перед Александром Александровичем замкнулось.

— Но вы совсем не похожи на Сашу, — сказала Катя. Поняв тотчас, что сморозила глупость, она умоляюще попросила: — Простите меня!

— Прощаю. — Сергей Александрович принялся протирать очки. Ему не шли очки. Без них он еще больше понравился Кате.

— А без очков вы не можете?

— Нет.

— Жаль.

— Вы считаете, что без очков я все же похож на Сашу?

— Не поэтому.