Рассвет сменяет тьму. Книга вторая: Восставшая из пепла - Николай Ильинский

отнесся бы теперь к ней Тихон, но коллега по группе лейтенант Чернов был явно неравнодушен и терял голову от одного ее взгляда. Нравилась она ему, бывалому разведчику и умелому подрывнику, не только, как специалист по рации, но прежде всего, как девушка. Они часто вдвоем прохаживались по большой территории, на которой располагалась их группа, болтали о том, о сем, шутили, но близких отношений между собой не касались, вроде это была запретная тема. Смелый, сорвиголова лейтенант робел, как мальчишка. Но однажды Прасковья, видя его желание сказать ей что-то, а что она догадывалась, но, стесняясь, никак не мог, сама сняла табу с его сердечной тайны.

— Мне не понятно, — насмешливо взглянула она на Чернова, — откуда взялось у такого несмелого мямли столько боевых наград!.. Ордена, медали — не перечесть!.. А тут — не мычишь, не телишься!

— А знаешь, Паша, — покраснев, как нашкодивший мальчик, признался лейтенант, — мне легче немецкий состав под откос пустить, чем сказать тебе то, о чем…

— И не говори, Петр Михайлович, — взяла она его под руку. — Дальше я буду говорить… Ты хороший парень, герой, по тебе, наверно, не одна сохнет! — он пожал плечами. — Не обижайся. …И я страдала бы по тебе…

Ему было странно слышать такое от девушки, только от прикосновения которой у него кружилась голова. В жизни лейтенанта настоящей любви не было. Нет, знакомства были, встречи, билеты в кино, танцплощадка под патефон или под оркестр местных музыкантов, все было, как у людей, но того пожара в его сердце, который внезапно вспыхнул, когда он увидел Прасковью с погонами сержанта, в наушниках, отстукивавшую тонкими изящными пальчиками азбуку Морзе, прежде он не знал, не чувствовал такой тяги ни к одной знакомой… Увлеченность и робость одновременно одолели им. Идти в разведку, пробираться в немецкий гарнизон в каком-нибудь бывшем райцентре, закапывать под рельсы мощную мину ему не составляло труда, а тут объясниться, сказать всего лишь одно-два слова — у него при этой мысли дервенел язык.

— Не переживай, Петя, — видя его смущение, дружески сказала Прасковья. — На войне можно говорить только об абстрактной любви, ну, иногда бывает и о плотской, все мы человеки, но о большой, что хранится в душе и сердце, кто же станет распыляться в словесах… Сколько вокруг несчастий!.. Нет, нет, ты не думай, что я каменная и сердце у меня, как у снежной королевы, изо льда… Я вполне нормальная девушка со всеми… природными… слабостями. …И я умею любить… Но он тоже на фронте!

— Кто!? — в упор посмотрел на Прасковью Чернов.

— Тихон! Мой Тихон, одноклассник, шалопай, но… — она глубоко вздохнула. — Он любит меня, хотя в условиях фронта лучше сказать: любил… Неизвестно, где он теперь, жив ли, нет ли… Но я о нем всегда думаю, даже вот теперь, когда мы бродим вместе…

Так они, сделав круг по проторенной дорожке колхозного сада, возвратились к зданию из красного кирпича, в котором теперь временно располагалась их группа.

— Зима нынче будет морозная, — вдруг ни с того ни с сего переменила тему разговора Прасковья. — Знаешь, почему?

— Н-нет, — ответил сбитый с толку лейтенант. — Синоптики объявили, что ли?

— Сам ты синоптик! — весело рассмеялась девушка. — Рябины нынче урожайные… Там, откуда я, они не растут, но я слышала, читала об этом… Видишь, сколько на веточках кистей?… Зимой прилетят дрозды-рябинники — то-то пир будет!.. Ты представь, как жарко горят кисти!.. Как это в стихотворении… Я его еще в школе учила…

И лишь вдали красуются, там на дне долин,

Кисти ярко-красные вянущих рябин…

Кажется, Толстой!

— Лев Николаевич?

— Нет, Алексей Константинович!.. Русская поэзия всегда действует на мое сердце, как ветерок, который лишь дунет, и она отзовется, зазвенит…

— Почему только именно русская? А французская, английская с ее Байроном?

— Да потому, что я русская, Петя! — и она вновь начала декламировать наизусть:

Весело и горестно сердцу моему,

Молча твои рученьки грею я и жму,

В очи тебе глядючи, молча слезы лью,

Не умею высказать, как тебя люблю.

— Вот тут точно, — воскликнул Чернов, — выстрел в самое яблочко!

— Это все оттуда же… Помню, я эти строчки на листочек из тетрадки в классе переписала и незаметно положила на парту перед Тихоном… О, как он покраснел, читая стихи, думал, что я сама их сочинила для него, — опять рассмеялась Прасковья.

Возвратились в группу они как раз вовремя: их обоих искали. В кабинете командира их ожидали капитан Артюхов и незнакомый майор, знаки отличия которого указывали, что он представлял органы НКВД. Оба офицера были заметно возбуждены, чувствовалось, что они только что о чем-то сильно спорили. До слуха Прасковьи и Чернова дошли последние их реплики.

— Одно дело делаем, Геннадий Андреевич, одно, — майор устало ходил из угла в угол по комнате.

— Да, но моя группа разваливается, Виталий Семенович, — в голосе Артюхова сквозило недовольство. — А я жду приказа…

— Вот и дождался, — попытался улыбнуться майор. — Не моя это воля, сами понимаете…

— Да вот они собственными персонами, — увидел капитан входящих в кабинет Прасковью и Петра. — Лучшие кадры умыкают! беспомощно развел он руками.

— Демидов, — представился майор вошедшим, — с серьезным видом заглядывая им в глаза.

Майор Демидов оказался представителем Белорусского партизанского штаба, созданного при Военном совете Западного фронта. Вопросами разведки в штабе ведал нарком внутренних дел БССР Сергей Савич Бельченко. Поэтому в его службе немало было работников органов внутренних дел. Штабом планировалась крупная операция, связанная с отправлением в немецкий тыл на территорию оккупированной Белоруссии девяти специальных диверсионно-разведывательных групп. По этой причине лейтенант Чернов, как опытный разведчик и подрывник, и сержант Савощенкова, хорошо владеющая мастерством радиосвязи, были временно командированы в эти группы.

— Надеюсь, что это так и есть — временно, — с нескрываемым раздражением говорил капитан Артюхов, провожая Прасковью, и по-отечески добавил: — Береги себя, Паша…

На новом месте Прасковье перво-наперво предложили в обязательном порядке познакомиться с парашютом. Инструктор, невысокий, щуплый, с длинноватым лицом человек, все время поправлявший большие очки на горбатом носу, положил перед сержантом сложенный парашют.

— Пока разворачивать не будем, товарищ сержант, извините, что не зову по имени, время такое, — оправдывался он и продолжал: — Парашют хорошо зарекомендовал себя в самых экстренных случаях. Раскрывается он вручную, но всегда безотказно. Снижается без раскачивания, устойчиво, со скоростью шесть-семь метров в секунду… Весит этот Пл-ЗМ всего лишь девять килограммов… Для девушки это особенно важно…

— Спасибо, — улыбнулась серьезному инструктору Прасковья. — Я уже с таким парашютом прыгала…

— Так что же вы