Земля под снегом - Эндрю Миллер

соусом. Спагетти были из тех блюд, что она могла приготовить. Был в ее жизни период – клуб «Пау-вау»[5], временная работа, – когда она ими главным образом и питалась, пакеты в толстой синей бумаге из итальянской кулинарии на Парк-роу. Можно было обойтись одной конфоркой. Добавляй что хочешь – горох из банки, маргарин, кетчуп. Можно, если что, съесть их и так – просто чуть подсолить. Она вытянула из кастрюли три-четыре прядки и опустила в рот. Как птенчик, подумалось ей. От этой мысли навернулись слезы. Она вытерла глаза тыльной стороной ладони и извлекла еще сколько-то спагетти. Томатный соус на подбородке, на джемпере Билла.

Ее утренним делом, первым, единственным по-настоящему важным, было покормить кур. Билл, подоив коров, должен был этих кур выпустить, и сейчас они, наверно, уже в исступлении. Она ополоснула пальцы под краном, вытерла полотенцем, взяла со стола корзинку и пошла к задней двери. Там, прислонившись к стене, втолкнула ноги в резиновые сапоги. Чтоб открыть дверь, приходилось с ней повоевать. Как почти всё в доме, она была сработана так себе. От сырости разбухала. А дом-то не был даже особенно старым. Над передней дверью виднелась выбитая в штукатурке дата: 1907, на год раньше, чем родился ее отец.

Она дернула. Вот бы иметь силу, чтобы сорвать эту дверь с петель напрочь. Ей нравилось воображать себе, как она мощно, неудержимо движется сквозь окружающий мир. Атака пятидесятифутовой женщины[6]! Двери, мужчины, все, что встречается на пути, летит в сторону, как горелые спички. Дернула еще раз, ругнулась, и дверь поддалась. Она постояла на крыльце, вдыхая утро сквозь редеющую ткань тумана. Перед ней были курятник и выгул. Справа она видела угол хлева, на его железной крыше сидела пара то ли грачей, то ли галок, они смотрели на нее и, кажется, ждали, чтобы она начала сыпать куриный корм. Ворота в дальнем конце двора, за которыми начиналась проезжая дорожка, были открыты. Ни Билла, ни машины видно не было. Раньше он оставлял на кухонном столе записки, где говорилось, куда он отправляется, но теперь уже нет. Некогда, да и не важно, скорее всего.

За проволочной оградой выгула куры кудахтали и бранились. Их было двадцать пять – коричневых, белых, пестрых. В первый год однажды на закате, когда кур еще не заперли на ночь, к ним пробралась лиса. Иные из кур, казалось, сдохли от одного лишь ужаса. После этого она иначе стала думать про лисью охоту.

Они продавали яйца местному магазину, и у них был деревянный ящик около платформы для молочных фляг у выезда с их дорожки. Люди, взяв яйца, оставляли деньги в жестянке. Иногда сумма не сходилась – то в меньшую сторону, то в большую.

Она направилась к контейнеру для корма и, зачерпнув совком зерно, метнула его быстрым движением запястья по выскобленной земле выгула. Куры кинулись ему вдогонку. Они были милые и безмозглые. Она засмеялась и зачерпнула еще один совок. Начала петь про картофельное пюре: «The mashed potato started long time ago… with a guy named Sloppy Jo…»[7]

Наполнила поилки из крана у задней двери, а затем открыла курятник и стала искать яйца. Некоторые из кур сидели на них, распушившись, погруженные в себя. Когда она их сдвигала, они норовили клюнуть ее в руку, но после того, как яйца оказывались в корзинке, они, похоже, быстро о них забывали и торопились примкнуть к общим поискам золотистых зерен.

Она вновь запела – во весь голос: «Mashed potato… feel it in your feet now!»

Голос у нее, она знала, был не очень, но слышать ее могли только куры и, подальше, коровы, одни в хлеву, другие в большом сарае. И бык, разумеется. Авантюра Билла ценой в двести гиней.

Она вернулась с корзинкой на кухню, налила до половины большой чайник и поставила на плиту. Капли внизу чайника шипели и брызгались. «Не забудешь про чайник – не закипит», – промолвила она не своим голосом. Тети Эльзы? На мгновение вспомнилась большая холодная городская квартира, граммофон, которому было, наверно, полсотни лет. Она встала на пуанты – ну, насколько могла в носках Билла, – пользуясь как балетным станком стальными перильцами «рейберна». Голос тети Эльзы зазвучал теперь отчетливей. Вскидывай ноги, милая, и не забывай улыбаться. Вот так. Поворот. Теперь выбрось вверх руку. Теперь взгляд через плечо. Тут можешь надуть слегка губки. Вот так, милая. В меру, в меру…

Кошка смотрела на нее. Она показала кошке язык. Тети Эльзы уже нет. Когда была под градусом, она говорила, что в один прекрасный день прыгнет из окна и насадит себя на острия забора, но кончила она по-другому. Квартирная хозяйка увидела ее, когда принесла молоко. Она лежала на полу гостиной в ночной рубашке, возведя взгляд к пятнам сырости на потолке.

Заварила чай, налила себе, подсластила, принесла книжку, сигареты и спички, кинула на пол подушку и, сев, прислонилась спиной к «рейберну». Книжка была новая. Разъездная библиотека остановилась у них в среду. Она приезжала раз в две недели и стояла у магазина. Библиотекаря, который был и водителем, звали Кит. Он носил очки в толстой оправе. Курил трубку. Ей думалось, что он воображает себя интеллектуалом, и, возможно, он им и был – откуда ей знать? – но главным образом он был этаким похотливым дядюшкой. Она чувствовала на себе его взгляд, когда была с ним в фургоне, знала, что он взвешивает возможность потянуться рукой, тронуть. Она его не боялась. Она неплохо была знакома с похотливыми дядюшками, получала от них знаки внимания лет с двенадцати. И Кит привозил то, что ей нравилось, научную фантастику, которую заказывал для нее в больших бристольских библиотеках. Иногда эти книжки лежали у него в коробке на полу фургона, так что ей приходилось за ними нагибаться. Бесплатное ему удовольствие!

Позавчера она взяла у него «Венеру плюс икс»[8]. Обложка красочная, из тех, какие она предпочитала (ничего не ясно, всё возможно), и, хотя она прочла только двадцать пять страниц, книга была ей по вкусу, выбор выглядел удачным. Часы главного героя идут назад, но время движется поступательно. Он падает, приходит в себя, и о нем заботится некто, кого он раньше не видел, странно одетый, может быть, и не человек вовсе. Он в полном недоумении! И любой был бы. И это тоже ей нравилось, этот срыв в лихорадку незнания, хотя тут не то чтобы именно растерянность, скорее – одна часть тебя