Поздняя жизнь - Бернхард Шлинк

с Давидом. Его собственный отец отчетливо появился лишь в поздних воспоминаниях. Когда один приятель научил Мартина играть в шахматы, отец два-три раза приглашал его к себе в кабинет, сыграть партию-другую. Воздух в кабинете был так пропитан дымом трубочного табака, что он с трудом выдерживал эти сеансы. Это было вскоре после его поступления в гимназию. Потом отец по настоянию матери два раза в году, весной и осенью, совершал с ним прогулку, которая становилась настоящей мукой и для отца, который неуклюже расспрашивал сына о его успехах в учебе, и для него, который скупо отвечал на вопросы и не знал, о чем еще говорить. Не то чтобы они редко виделись – отец был профессором и в свободное от лекций, семинаров и заседаний время работал дома, обедал и ужинал с семьей и иногда сдержанно участвовал в застольной беседе. Может, его сын, глядя на него, решил, что думать, читать, писать и преподавать вполне достаточно, чтобы построить на этом жизнь, и поэтому тоже легко стал профессором? Но важных событий и впечатлений, связанных с отцом, в его детстве не было.

Они были связаны с матерью. Она хорошо рисовала карандашом и красками, ловко мастерила игрушки и однажды, когда ему было года три, построила ему в песочнице великолепный замок с башнями и зубчатыми стенами, с крепостным рвом и воротами – настоящее чудо, как на картинке. Ему запомнилось ее светлое, бело-голубое платье. Она была красива, а главное – она всегда была рядом, всегда с ним, всегда только для него, и он очень ее любил. Примерно тогда же, в том же году, она принесла его зимним утром из холодной комнаты, в которой он спал, на кухню, где уже горел огонь в плите, поставила на табурет перед плитой, помыла, закутала в нагретое полотенце и подержала несколько минут на руках, и он никогда в жизни больше не испытывал такого чувства защищенности. Этим, собственно, и исчерпывались его ранние воспоминания. Воспоминание о том, как они с матерью, сестрами и тетей собирали в лесу крапиву, заменявшую им шпинат, было лишь памятью о сделанной в тот день фотографии, на которой он запечатлен четырехлетним плачущим карапузом в коротких вязаных штанишках с вязаными подтяжками. Большинство его детских воспоминаний о матери были связаны с поздним детством, когда она приобщала его и сестер к литературе и искусству, музицировала с ними, с живым интересом следила за их увлечениями. Какое-то время, когда для сестер уже больше значили друзья и подруги, а для него, младшего, мать все еще была главным кумиром, она много путешествовала с ним пешком. С тех пор он тоже полюбил походы.

Может, ему купить лего «Титаник», 135×100 см, и собрать вместе с Давидом? Чтобы этот «Титаник» стоял у Давида в комнате и напоминал об отце? О вечерах совместного труда и совместного счастья? «Когда моему отцу оставалось жить каких-нибудь несколько недель, он собрал мне вот эту гигантскую штуку, представляешь? Хотел что-нибудь оставить на память, говорит мать. Лего „Титаник“…» Он представил себе, как Давид – тинейджер со светлыми вьющимися волосами, с печатью робости, но в то же время веселого упрямства на лице, в джинсах и пуловере – показывает подружке «Титаник», пылящийся на шкафу в ожидании вечной ссылки на чердак.

На следующий день вечером, уложив Давида в постель, почитав ему «Бременских музыкантов» и заботливо укрыв его вместе с плюшевым мишкой, он спросил, не хочет ли тот отправиться в поход, в настоящий, с ночевкой в отеле. В глазах сына промелькнули страх, любопытство, удивление и нежелание разочаровать отца.

– Подумай. Я пока просто так спросил.

13

Давид уснул, а он все сидел у его кровати, глядя на розовое лицо, обрамленное светлыми волосами, еще по-детски неопределенное, но уже с обозначившимися складками у рта, выдававшими будущего чудаковатого оригинала. Казалось, в нем жила потребность защититься от чужих притязаний, отгородиться от других и сосредоточиться на себе. Верхняя часть лица, скуловая кость с легким изгибом к глазам, как и серый цвет глаз, у него явно были от Уллы. Сам Мартин в детстве был кареглазым; только позже глаза у него стали зелеными. Интересно, изменится ли у Давида цвет глаз?

Останется ли Давид, когда вырастет, тем же, кем был в детстве? А сам он? Остался ли он тем, кем был в детстве? Он знал, что был тем ребенком, которому мать построила замок из песка и которого обогрела у плиты на кухне. Но разве этот ребенок, которого он запомнил, не воспринимался им как некий персонаж романа? Он не мог ответить на этот вопрос. Свою жизнь он всегда мыслил как повесть, фабула которой всегда неизбежно приводила туда, где он как раз находился. А поскольку местонахождение его то и дело менялось, менялась и повесть. Оставаясь в то же время его повестью – повестью его жизни. Но мыслить жизнь – не совсем то же, что чувствовать ее; во всяком случае, первое не дает ответа на вопрос, чувствует ли он себя тем ребенком, которого запомнил.

Был ли он хотя бы тем же человеком, что и каких-то семь лет назад? В отличие от Уллы, которая после пяти бездетных лет брака уже не надеялась забеременеть, но обрадовалась этому, сам он Давида не хотел. Он пошел на это, он готовился к этому, как готовится к отцовству современный мужчина, выражал живое участие в происходящем и ожидание важной перемены. Но он никогда, ни в одной из своих связей не хотел детей и предпочел бы и с Уллой остаться без этой обузы. Впервые увидев Давида, недоношенного младенца в кувезе, он не мог поверить, что это они дали жизнь этому крохотному, на вид несчастному существу.

Он влюбился в Давида, когда того привезли домой. И удивился, насколько это было похоже на зарождение любви к женщине. Насколько похоже радость от одного только вида объекта привязанности, от его проявлений чувств, от его внимания к тебе, от его присутствия превращается в тоску по нему, в желание постоянно ощущать его близость. Он брал крохотное существо на руки, кормил из бутылочки, менял пеленки, баюкал его, когда оно кричало, и делал все это основательно, надежно. И вот наконец в одно прекрасное утро, взяв его на руки, он увидел сияющую улыбку, услышал его смех, приветственные возгласы и понял, что хочет всегда быть с ним рядом, оберегать его, что это – его счастье, радость. С этой минуты он стал любящим, ласковым отцом.

Как он