Биография кота Василия Ивановича, рассказанная им самим - Иван Семенович Генслер

погибнешь ты, как червь, со своим большим-то умом! Что-то больно вы все востры не по летам.

– Ну, ладно, прощайте…

– Так его можно мне взять? – спросил мой избавитель.

– Возьмите, возьмите, худая трава из поля вон, – сказали мои хозяева.

Высокий подслеповатый господин поднял меня с полу и спрятал к себе под пальто. Таким образом очутился я на Васильевском острове, в его квартире. Вон куда я попал, господа! Это было в конце мая. Но тут начинается пора моей юности, золотой юности, а детство мое нечем вспомянуть!.. Да и вообще ошибочно хвалят этот возраст: что за счастье, когда поминутно тебя дерут!..

Шведы, поляки, корюшка и природа

Новую мою квартиру занимал слесарный подмастерье, белокурый, высокий и худощавый швед Густав Адольфович Гельгрен – горячая голова, но доброй души, – человек еще молодой, лет тридцати двух, с год как женившийся. Супруга его, Августа Леопольдовна, – светловолосая дама лет тридцати, полная собой, большая хозяйка, но очень скупая женщина. Она бы, кажется, круглый год кормила всех треской да вареным картофелем. Третье лицо в этой квартире была косая черноглазая бойкая девушка, Варя-кухарченка, которая не столько стояла у шестка, сколько бегала вниз, в прачечную, щелкать орехи или грызть коврижки, сидя на коленях у молодых лакеев. Зато, бывало, ее хоть не посылай в лавку: пошла и пропала!.. Это по-настоящему была не девушка, а какая-то кощенка: ей бы с утра до вечера амуриться на крыше с пучеглазыми котами. Доставалось ей от хозяйки порядком, да все было мало, – хоть повесь ее! Четвертое лицо был жилец, тот близорукий чиновник, который принес меня из Сената. Вся наша квартира состояла из кухни, с круглым окном в дверях, открывавшихся в сенцы, и двух комнат: в передней помещались мои хозяева, а в задней – мой подслеповатый благодетель.

– Вот тебе котик, – сказал мой патрон этой косой кухарченке, входя и опуская меня на пол в кухне. – Видишь, какой хорошенький.

– Мм! Какая гадость, рыжик!.. – воскликнула она. – Стоило такую дрянь нести.

Я в первый раз получил такой афронт и, сконфузясь, посмотрел в окно. Оно выходило в сад. Это было первое впечатление природы на меня… О, как оно было благодетельно! Что-то родное говорило и манило туда, на свободу, где шептались блестящими листиками высокие зеленые деревья; а там, высоко, голубело ясное небо… Кажется, ушел бы туда и никогда не возвратился… Зачем же люди там не живут, внутри этой природы, если она так хороша? – подумал я тогда же. Может, они были бы лучше, потому что я сам в ту же минуту почувствовал какое-то неодолимое влечение быть добрым и вместе с тем желание, чтобы и другие были такими же, – вечно бы радовались, веселились и пели песни, как вольные птицы, которые вон порхают там с ветки на ветку…

Моя мадам-хозяйка обошлась со мною дружелюбно, она погладила и обласкала меня, проговорив что-то на своем наречии, и тут же села у окна есть треску с картофелем, а потом попотчевала и меня.

– Сачем не кусить? – спросила она меня, видя, что я только нюхнул предложенное мне блюдо. – Сачем не кусить? – повторила она. – Эта нада все кусить.

– Ничего, погодите, будет все у меня лопать, – произнесла кухарченка, вздернув нос. – Вот еще какой барин, леший бы его взял! Того не жрет, да другого не хочет. Смотри, пожалуй, какой нежный!..

Что ж вы думаете? Мерзкая эта девчонка не дала мне в тот день ничего другого, да еще вечером выгнала в сени.

– Поди-ка, добро, прогуляйся, а то зажиреешь, – проговорили она, затворяя за мною дверь.

Внизу дворник взял меня к себе и, спасибо, накормил вареной говядиной из щей.

Так мучила она меня, помнится, целую неделю. Я сам заметил, что худею. Да ведь какая еще хитрая: начнет рыбу чистить, и нет чтобы мне дать потрохов, отличная ведь вещь! Нет, а она возьмет меня и выбросит в сенцы. Ей, видите, нравилось, что я, заслышав стук ножа, начинаю прыгать и смотреть в окно в сенных дверях.

– Ах ты, подлец, – говорит она, бывало, смеясь… – Глядите-ка! На два аршина кверху скачет! Это ему хочется увидеть, что я тут делаю…

– Кто это там в дверь стучит? – спросила раз хозяйка.

– Василий Иваныч, почтеннейший, – хохоча от всего сердца, ответила злая девчонка. – Это его разбирает, зачем я без него здесь стряпаю…

«Хорошо тебе смеяться!.. – промурлыкал я про себя. – А я тут лапы отбил, прыгая, как дурак. Ну, ладно же, дай срок, отомщу же и я тебе, голубушка!.. Уж будь что будет!..»

Через два дня потом у нас в квартире случилась история. Наша мадам легла в постель и приготовилась произвести на свет маленького шведика или шведку, сама еще не знала. Пришла бабушка, начались хлопоты и беготня из горницы в кухню. Дело было вечером. Наконец прибыл и сам хозяин, посеменил там в комнате, потом вернулся обратно в кухню, присел на клеенчатый диван и закурил длинную, тоненькую глиняную трубочку. Он боялся, чтоб жилец не пришел; а мой подслеповатый верзила тут как тут, как сон в руку. Хозяин сконфузился и еле заговорил с ним.

А тут и запищи мадам.

– Уй-юй-юй…

Мой швед выругался:

– Фербанана, проклятие, – промычал он и, отвернувшись, начал смотреть в окно… А сам был бледен, как глина.

Жилец начал его уговаривать. Мой хозяин и слушать не хочет.

– Как можна кричит!.. – продолжал он. – Вот мой нога… возьмит его и режьте прочь, я никогда не будет кричит!.. Нет, – продолжал он. – Если я эта знал наперед, я ни за что не женился. Фуй, как эта мошна такк!.. Эта у богата человек, там много комнат, эта другой дела, а тут – нет!.. Эта с ума нада сойдет!..

Несчастная мученица снова заголосила. Мой хозяин вздрогнул и откусил, а потом тотчас же выплюнул глиняный чубук своей трубки. Он побежал к двери и закричал в комнату:

– Густхен! Если ты еще одна раз кричить, то я, ей-бога, бежит из дом и не придет вся недела. Черт! Эта што такой!..

Больная что-то простонала. Но тут послышался плач младенца. Бабка вскоре вошла в кухню и поздравила отца с дочкой. Он насильно пошел взглянуть на новорожденную… То же самое должен я сказать и про мать. Она, когда пришла в себя, прямо выразилась, что считает наказанием для себя, что Бог дал ей этого ребенка. От досады у нее пропало молоко, и она почти не кормила дитя грудью…

– Ах, кабы ты умер! – сказала она на другой день,