Биография кота Василия Ивановича, рассказанная им самим - Иван Семенович Генслер

словно пава, только платочком отмахивается. Фу-ты, пропасть, как хорошо!.. А и гости придут к тебе: «Милости просим, есть кому принять».

– Аннушка, – скажет, – дай-ка там чего-нибудь хорошенького нам с кумом, да погляди – там у меня, в поставце, есть золотоцветная.

Или, тоже вечером, устанешь, вернешься домой со службы, похлебаешь чего ни есть, потом помолишься Богу, вздохнешь и ляжешь, а тут к тебе, убравшись, придет хозяйка…

Я вспрыгнул на скамейку, а с нее на стул, и осмотрел комнату. Вот выпить, освежиться очень бы не мешало.

Банка, вон, со сливками, красуется за самоваром! Это дельно! Но как достать? – вот вопрос… Ну, не жалкое ли существо наш брат, зверь! Вот и лапы есть, да что с ними сделаешь в таком казусном случае!

– Экая ты анафема, душенька, позволь мне это сказать тебе… – проговорил я, смотря на склянку. Попытаюсь, впрочем, приподнимусь на задние лапы. Горло же у нее широкое.

Тю-тю-тю… Вот тебе и попытался! Бац, проклятая склянка боком о самовар – и половины ее как не бывало, словно саблей снесли! Оглянулся. Признаюсь: со страху в ту минуту поджилки заходили у меня! Думаю: отбарабанят меня чем-нибудь толстым за это, если видели! С живого сдерут кожу. Но, слава Богу, никто ничего не заметил! Часть сливок разлилась по столу… Ну, прах их возьми… Еще осталось довольно.

– Ну, теперь же прости ты, мать природа! Отведу же я свою душу!

Засунул голову в склянку, потянул… Фу, как хорошо! Так холодок и пробежал по всему телу. Отлично!

«Если приятно быть пьяным, – тогда же, отдохнув, подумал я, – то еще того приятнее опохмеляться!» После этого я пролез в окно между железными прутьями на улицу и в первый раз вышел на свободу из нашего казенного дома.

Первые испытания на воле

«Так вот он, Питер-то, где мы живем и о котором столько говору!.. – подумал я про себя, оглядывая окружающее и переступая с ноги на ногу по панели… – Так вот он, голубчик! Вон какими кругленькими камешками он убран… А сколько свету, какой оглушительный шум и трескотня, Господи Боже мой!.. Страшно ступить дальше!.. А домище-то наш какой: и конца ему нет! Что в нем делается?.. Я думаю, все стряпают, как у нас в квартире…»

В эту самую минуту мимо меня вез мужик муку в мешках, на телеге, в которую была запряжена старая ломовая пегой масти лошадь. Отживши свои годы, бедный мерин из сил выбился и стал… Работник, шедший сбоку, замахнулся на него вожжами и нукнул. Конь хватил, но ни с места…

– Ну-у! – закричал мужик и сильнее закрутил вожжами.

Лошадь еще понатужилась, но потом, поскользнувшись, упала на расшибленные свои коленки и, снова вскочив на ноги, рванулась…

– Нуу-оо!.. Неженка, тарахтах-тах-тах!.. – пуще прежнего завопил он и огрел вожжами несчастного пегаса, который только стоял с мутными глазами и часто водил осунувшимися ребрами. Пар столбом валил от него.

Работник снова замахал вожжами и благим уже матом заорал:

– Ну-уээ!.. Волк те ешь!..

– Не бей лошадь, мерзавец! – закричал издали какой-то молодой человек, высокого роста, в круглой шляпе и пальто нараспашку, поспешными шагами подходя к извозчику.

– Зачем ты, дурак эдакой, – запальчиво сказал он, – принуждаешь бедную лошадь везти, когда она не может?

Тут к месту сцены приблизились другие прохожие.

Работник, ничего не отвечая, со злыми, налитыми кровью глазами, принялся за свое.

– Ну-оо!.. – заорал он с остервенением на коня.

– Тебе говорят, осел ты эдакой! – воскликнул с негодованием барин и крепко схватил его за плечо.

– А что… Толкуете, сами не знаете что… – произнес крестьянин, отводя руку господина.

– Ах ты, каналья ты эдакая! – воскликнул этот, выйдя из себя. – Да я тебя велю сейчас взять в часть! Ты не знаешь, может, что есть закон, который запрещает нагружать воз сверх сил лошади. А у тебя, мошенник ты, девять кулей, – ведь это 81 пуд, кроме телеги, да телега весит сорок пудов, варвар ты эдакой… Эй, городовой!.. – махнул он родившемуся из-под арки полицейскому. – Вот это будет кстати… Я тебе покажу, любезный!.. – прибавил он.

– Оставьте, господин… – перебил тут мягким голосом кто-то из толпы, нечто вроде артельщика. – Он по-настоящему не виноват. Это виноват хозяин – тем, что наваливает лишнее на воз, с того надо взыскать, а он человек подчиненный; ему что велят, то он и делает: велят везти девять кулей, так он и везет, да еще приказывают, чтоб не мешкал.

«Ну-ка, братцы, помогите», – проговорил он, докончив свою речь, и первый бросился и напер плечом сзади в телегу. Четверо других, около стоявших, схватились за оглобли и с криком: «Ну, с Богом!» – втащили воз под арку. Высокий господин пошел задумчиво вслед за ними в сопровождении рассуждавшего с ним городового.

«Вот человеческая справедливость!.. – подумал я тогда и повторю и ныне, с содроганием вспомнив эту сцену. Злополучный конь – дряхлый, бессильный, изнуренный трудами, – в вознаграждение, в преклонных летах своих, получает незаслуженные побои!.. Он рад бы и теперь, при всем своем изнеможении, трудиться, но эти труды свыше, чем могут потянуть дряблые безжизненные мускулы!.. И это поступает так с ним владыко вселенной, существо ума, хвастающее высокими качествами! О, люди, люди! Какое имя вам?!. Нет, я счастлив, тысячу раз счастлив, что я не человек!..

Мне стыдно, я краснею за людей, горжусь тем, что могу краснеть внутренне!..»

Когда я, задумавшись, шел дальше по тротуару, позади меня раздались крики:

– Ай, ай! Батюшки! Старика задавили!..

– Где? Кто?!

– Вон эта коляска с двумя барынями…

– Держи их, держи! Догоните!..

– Да, догонишь!.. Ишь, несутся сломя голову, – произнес другой голос.

Я оглянулся. Вдали скакал экипаж, перо белело на дамской шляпке. Старичок во фраке и без шляпы стоял посреди улицы…

– А еще дамы, барыни! – сказал какой-то сиделец в сибирке, поддерживая трясшегося всем телом старичка и надевая ему измятую шляпу. Бок у старичка был весь в пыли…

– А еще барыни! – повторила сибирка, заботливо смотря в бледное лицо ушибленному.

– Какие это барыни, – горько проговорил подошедший тут другой, нечто вроде лакея. – Казаки, надо бы, чтоб разъезжали, останавливать таких… – заключил он.

«Вон что! – подумал я. – Да они и к себе-то, эти добрейшие существа, люди, не имеют особенного сожаления!..»

С этими печальными мыслями я, понурив голову, пошел далее и не видал, как очутился перед нашей сенатской гауптвахтой.

По платформе ее прохаживался часовой, загорелый светловолосый малый. Он держал ружье, прижав его к груди, под курок. О чем он думал в ту минуту, Бог его знает!.. Может, о