Биография кота Василия Ивановича, рассказанная им самим - Иван Семенович Генслер

А это была, как нарочно, прездоровая и премиленькая девочка.

Жилец, возвратясь из должности и подойдя к ребенку, спавшему мирным сном на диване на подушке, вдали от забывшейся матери, наклонился, поцеловал малютку и с грустью, видневшеюся из глаз его, тихо произнес:

– Бедное дитя! Тебя ни отец, ни мать не любят! Но, может, будут зато любить чужие люди!..

Он перекрестил девочку и ушел в свою комнату видимо растроганный.

Счастье этого ребенка, что соседняя женщина взяла за ничтожную плату – пять рублей в месяц – кормить его, а то бы, кажется, мать и отец уморили его с голоду. Они оба похудели с досады и огорчения.

– Слава Богу, одна раз конец… – проговорил на другой день жестокосердый отец, когда малютку унесли. Он вздохнул, как будто с него спала Бог знает какая тяжесть…

Да-с, как видите, читатель! Отец и мать ненавидят родное свое детище! Ни один зверь этого не делает… И это люди, которые думают, что у них есть сердце!

Я вскоре после того расстался с этими хозяевами, и именно вот по какому случаю. Всему была причиной мерзкая кухарченка. Разумеется, понятное дело, черт возьми! Если есть не дают по целым суткам, так поневоле проголодаешься и решишься на что-нибудь. Треска! Что мне треска с вареным картофелем?.. Я не чухонец, мне говядины дай или рыбы. Вот рыбу, так грешный человек, до страсти люблю!..

Раз принес к нам рыбак корюшку. А вы сами знаете – по крайней мере я так сужу, – скажите, что может быть соблазнительней живой корюшки? У всякого, конечно, свой вкус: кто любит пройтись насчет коньячку, кто насчет амура, а я насчет корюшки… Уж что, говорю, может быть ее соблазнительней: тончавая, белая, серебристая, резвая, вертлявая, прыгает, скачет, а потом ломается, – ах ты, прах тебя возьми!.. Ну, точно институтка какая!.. И личико такое миленькое… Ротик такой прелестный, точно хочет сказать из Гоголя: «Не думайте обо мне так низко, чтобы я принадлежала к классу тех презренных тварей…» У-ти, моя радость!.. Расцеловал бы, съел бы, кажется, всю как есть, с головкой и хвостиком… А тут еще этот немилосердно-приятный, особенно какой-то пронзительно-неясный запах… Сладкой дрожью тебя поведет по всему телу, когда услышишь этот запах… Пускай хоть с живого с тебя шкуру снимут, но нет тогда средств отказать себе в удовольствии, хоть бы только подержать ее, пощупать… Я вам говорю, не лгу, совершенно потеряешь голову… не вытерпишь, – потому что это свыше сил, это страсть… неодолимое влечение… потребность натуры… Как тут устоишь? Невозможно, положительно невозможно!.. Если уж, иногда, не видя ее, да невзначай вспомнишь, так и то живот подведет, и разные нелепые мысли начнут лезть в голову; а то если еще она у тебя тут перед глазами, – хорошенькая, миленькая эдакая, и еще юлит и вертится… да… да… ей-богу, – да дурно сделается, в глазах потемнеет… С собой никак не можешь совладать, – вот ведь какая это чертовщина!..

Я иной раз размечтаюсь и думаю: ну, что если б, при моем капитальном аппетите к рыбе, Бог создал меня сразу водяным чудовищем с огромной пастью, а благодетельница судьба потом сунула мою милость в Неву, и на меня бы нарвался какой бы нибудь эдакой жирный, лоснящийся мурлолососак, пуда в два, – да, кажись, на лету бы обсосал подлеца, так что скелет от него, сгоряча, сперва проплыл бы еще шагов двадцать, а после того пошел бы ко дну!..

Вот таким-то образом, благосклонный мой читатель… Что я хотел оказать?.. Да! Я вышел в сени и смотрю: лоханка стоит, и в ней, точно как будто барышни, обрадовавшиеся тому, что завтра у них бал, плясали и подпрыгивали мои прелестные корюшки…

Я, недолго думая, царап, и выудил себе самую большую из этих мамзелей.

– Поди, – говорю, – милушка, сюда, в мои объятия…

– Ах ты, черт тебя дери!.. – впопыхах закричала на меня благим матом наша засаленная кухарченка, спеша в сени. – Вон он каков, этот господин!.. Смотрите-ка!.. Корюшку из лоханки у рыбака таскает!.. Э-э, почтеннейший приятель!.. Постой-ка ты, попробуешь у меня, чем пахнет камышевка!.. – сказала злая девчонка и начала уже шарить в хламе за дверью…

Я не заставил исполнить ее угрозы на самом деле и преспокойно улепетнул по лестнице вниз.

– Усь его, Каштан! Усь его!.. – воскликнула она, сбежав за мною до двора и травя на меня молодого черного пуделя, прохаживавшегося по двору. Дурак этот послушался и весело бросился на меня: но я уже не тот был парень, что прежде!.. Люди выучили меня!.. Я, когда он подбежал ко мне, вскочил на этого олуха и проехался на нем два раза по всему двору, вцепясь крепко в его густую шерсть.

«Погоди-ка, любезный, – подумал я. – Не все же мне фофана-то разыгрывать из себя! Что, в самом деле?.. Пора и нам взяться за ум!..»

Мой бедный пес был крайне этим озадачен. Он и вертелся, и визжал, и метался, и совершенно не знал, что делать.

– От это так!.. От-то бравый кот!.. Ха-ха-ха! – похвалил меня, хохоча, белокурый высокий поляк, студент, стоя у входа в свою квартиру. – То як ливонский рыцарь верхом ездит, – прибавил он и, нагнав собаку, снял меня. – Пуйдзем же, за то, до мене.

Он понес меня внутрь жилья. То была большущая комната, с ободранными обоями и тремя окнами в сад. Пол, в славянском духе, не мог похвастаться мытьем и метеньем. Он был весь в пыльных следах и полосах. Везде валялись окурки от папирос.

Атмосфера так и разила табаком и сыростью. На пыльной этажерке, комоде и столе лежали книги.

Когда же мы вошли в комнату, там было двое белокурых молодых людей, с нежным цветом лица и резко обозначившимися на лбу голубыми жилками. Один из них сидел на окне и отворачивался от своего товарища, который лез к нему с дымящейся папироской.

– Пшистань (перестань), – говорил визгливым голосом первый. – От-то дурный, очи спалишь (глаза обожжешь).

Тут вошедший со мной опять похвалил перед своими камрадами мое наездничество, что я бравый ливонский рыцарь и что я такой же мордатый, як пан Собесьский.

Разговор зашел о бильярдной игре, и куривший папироску визгливым голосом похвастал, что он сделал сперва белого шара, а потом положил желтого в среднюю лузу.

– Перше биалего зронил, – сказал он, – а потом зараз матку сгубил.

Есть мне, однако ж, у них редко случалось. Только в первый день принесли судки от кухмистера, и завербовавший мою личность, с тем, конечно, что я буду постоянно «ийсти курку з маслом», подозвал меня к