Дом из парафина - Анаит Сагоян

Барроса так быстро всучила мне этот цветок, так быстро схватила посылку, улыбнулась и убежала, что я даже не успела опомниться. И вот я понадеялась на новый шанс. Следующую свою посылку я не приняла нарочно – просто не открыла почтальону дверь. Но мою посылку оставили не у нее. И так повторно: просто передали веселому студенту на моем этаже. А через месяц я узнала, что бразильянка съехала. И я с тех пор решила – никогда не откладывать знакомство, если тебе это хоть немного важно. Потому я стала решительней и сделала первый шаг к тебе.

– Хм, интересно, что было бы, если бы между тобой и бразильянкой все же возникла дружба? Может, ты бы с ней сблизилась, и ничего тебя больше не беспокоило бы. Это как выполненная задача: ты больше не переживала бы по поводу того, что не делаешь важных шагов навстречу человеку. И, значит, не выследила бы меня. А там, глядишь, и лесбиянкой стала бы!

Рядом с Марией я часто представлял себе, что нахожусь на дне океана. Мы занавешивали окна от яркого света и занимались своими делами: я записывал воспоминания в телефон, все чаще задумываясь над их формой, все сильнее осознавая в себе писателя, а Мария уходила с головой в мысли о волонтерстве.

* * *

– Я отправлюсь в Африку, – заявила я однажды. – Наберу целый грузовик жизненно важных продуктов. И это будет первый, но не последний грузовик с провизией. Я уже пробила судоходные пути, по которым буду переправлять контейнеры. Мне нужно думать над концепцией привлечения обычных людей, чтобы это была всеобщая помощь. Знаю, есть столько больших организаций. Но мне не хочется ни от кого зависеть. Хочу посвятить этому делу всю жизнь.

– Бери меня везде с собой. Я буду головорезом, – вызвался Сандрик.

– Это как?

– А вдруг ты напорешься на дикие племена, которые захотят принести тебя в жертву? Знаешь, у нас была очень звонкая люстра. Она звенела от землетрясения.

– И?…

– Ну, бывало, нахожусь я в спальне, а спальня – самая дальняя комната в квартире. И в зале вдруг как зазвенит! Даже когда соседи этажом выше бегали по своей квартире, люстра у нас звенела. А я каждый раз вспоминал одно землетрясение, которое застало меня в спальне, сопровождаемое тревожным звоном люстры из зала… – И Сандрик замолк, сосредоточив взгляд на потолке.

– И?

– А? – спохватился он. – Что?

– Это же как-то связано с Африкой, да?

– Какой Африкой?

– Сандрик?… – Я тогда впервые насторожилась.

* * *

В другой раз мы стояли на балконе. Пили чай, наслаждаясь поздней весной: было уже совсем тепло, молодая трава зеленела внизу. Замечаю, что Сандрик уставился в одну точку, нарочно молчу, жду, когда отвлечется. Минуты три прошло. А он все смотрит, смотрит. И тогда я говорю решительно:

– Пошли в парк! – откладываю стакан и тянусь к Сандрику. – Хочется полежать на траве.

– Когда?

– Сейчас.

– Летом?

– Нет. Пошли сейчас.

– А, летом. – отстраненно заключил Сандрик, глядя все в ту же точку.

Я тогда, совсем растерявшись, забежала в комнату и остановилась. Хотелось вытащить из горла вздутый целлофановый пакет, который мешал дышать. Вспомнились вдруг отцовские глаза: часто смотрящий против ветра, папа разучился жмуриться, но легким прищуром, верным другом всех его выходов в море, он заработал десятки мелких морщин и суровый напряженный взгляд, за которым на самом деле таился простой, миролюбивый человек.

Мне кажется, я становлюсь старше. Не по годам старше. Потому что нужно было повзрослеть еще давно. А получилось только сейчас. Вот она – темнота, в которой ничего не различить. Страх, который ничем не выветрить. Ужас, который обволакивает тебя тишиной.

Я помню тот день в кофейне. И то чувство нагромождающегося со всех сторон ужаса, когда хотелось кричать. Но это было что-то другое: ты не оставался наедине с самим собой. Ты был таким маленьким, таким незаметным в объятиях ужаса, что терял собственную значимость. А теперь я стою посреди темной комнаты и кажусь себе огромной. Меня больше ничто не обволакивает. Это все внутри меня. И кричать совсем не хочется. И бежать некуда. Я немею от конечностей к самой сердцевине.

Это сжирающее изнутри чувство одолело меня впервые еще в Никольском в Новый год, когда я забежала в свою комнату и посмотрела на почерневшее море за окном.

А сейчас стою в сумрачной берлинской квартире. Кто-то позвонил в домофон. Потом звонки послышались на других этажах. Цыгане, думаю, или иеговисты.

По-моему, свидетели Иеговы поставили своей целью наглядно показать мне, что я – неудачница. Вот выхожу выбрасывать мусор в потертых шортах, а их женщины стоят у моего домофона в красивых, выглаженных сарафанах. Возвращаюсь после долгой поездки на велике, убираю с лица спутанные волосы, а иеговистские доченьки с ухоженными косами, совсем как у девушек на расписных шкатулках, смотрят на меня взглядом прощения и соучастия. Иду я сдавать бутылки, и у меня рвется забитый до краев пакет, а матери-иеговистки, глядя на меня, как бы говорят, что рядом с ними мне не пришлось бы ничего такого сдавать. И после всех этих встреч глазами нам остается обняться, и я должна выплакать им в плечо все свои наболевшие слезы, потому что иначе и быть не может. Ведь вот оно – плечо всепрощающего понимания. И потом они заплетут мне косы, оденут в сарафан, укажут цель, и я пойду в сторону какого-нибудь домофона и тоже начну жить.

За окном вдруг проревели одна за другой «скорые». Это длилось так долго, что звуки сирены, разъедающие серый, монотонный шум дороги, отозвались в корнях волос, в затылке, ушли во впадину между ребрами. Зародили параллельную жизнь где-то внутри меня и зажили.

Но вот я все еще стою посреди темной комнаты, а Сандрик все еще на балконе, и «скорые» за окном постепенно стихли, в домофон больше никто не звонит. Но это я, это все я – тот вибрирующий ужас, который так и не сдетонирует. Он здесь, тихонько обвился вокруг шеи, влез в горло, пробрался в живот и начал необратимо расти. Ужас, ставший мной.

* * *

Недавно сидели дома, спрашивает он меня:

– Где чайник?

Я говорю:

– Где обычно.

А он переспрашивает:

– Где обычно он лежит?

Я сдаюсь, отвечаю:

– На самой верхней полке над раковиной.

– А почему тогда пошел снег?

И тут я оглядываюсь на окно: какой еще снег? Ведь о чайнике говорили. Да и нет никакого снега – лето же началось.

– Так… попадает, только слякоть от него и остается, – гнет Сандрик свою линию.

Я