Стажер - Лазарь Викторович Карелин

— Я служил в ракетных войсках, — сказал Саша. — Там почти все с десятилеткой и даже с незаконченным высшим. Всему обучился.

— Да, конечно, — сказала Катя руке. — Он находчивый, язык у него подвешен очень хорошо, но нет, ты не верь ему, не верь.

Саша тронул машину, сторож в воротах помахал ему. Это был не хмурый старик, а совсем молодой и веселый парень, пристроившийся к больничным воротам на лето, чтобы подработать. И вот уже и ворота другие, не хмурые, не гнетущие.

— У вас сегодня, похоже, молодая смена на вахте, — сказал Саша. — Даже вот вахтер. Катя, а он у тебя действительно молодец.

— Вахтер? — спросила Катя. — Говорят, он учится на философском. Представляешь, философ у больничных врат. Подрабатывает, но с чувством стиля. Верно?

— Я не о нем. Я о твоем Сергее Сергеевиче.

— Так ведь не похож. Я ему сказала потом, как ты это ляпнул: «Не похож!»

— А он что?

— Он странно ответил. Рад, сказал, такой оценке. И попросил разузнать при случае, на кого же он, по-твоему, похож?

— На кого? А на меня, если хочешь знать.

— Ни в чем! Ну ни в чем решительно!

— Почему же, он тоже, видать, не чужд спорту. Одевается не как старый шкраб. Похожи, похожи. Ты скажи ему, он согласится.

— Сашенька, тебе до него…

— Понял вас. — Саша помрачнел, уперся глазами в упорно не меняющий сигнал светофор, резко, у самого края пешеходной дорожки остановил машину. — Ну, трехглазый, давай добро! Да, он делом занят, это верно, вы там делом заняты. Скажи, ты все еще там, с ним?

— Там. Сергей Сергеевич прогнал меня, а надо бы было остаться. Он как-то загадочно сказал: «Ступай, тебя ждет жизнь». Он иногда загадочно говорит. Он иногда вдруг задумывается, и видно, что где-то он далеко-далеко. Знаешь, он будет великим врачом. Знаешь, он себя называет лекарем. Смешно, верно? Говорит: «Я просто лекарь и на том стою».

Светофор никак не желал давать «добро», менять красный зрак на желтый и сразу же на зеленый. А Саше надо было кинуть вперед машину, никаких сил больше не было стоять на месте, подрагивая всем телом заодно с мотором.

— Смотри не полюби его, — сказал Саша.

— Глупости говоришь!

— С этим Гошей, с дипломатиком этим, я еще как-нибудь потягаюсь, а вот с твоим лекарем не смогу.

Катя улыбнулась, чуть дотронулась пальцем до его напрягшейся руки на баранке.

— Не та весовая категория?

— Не та.

— А ведь ты потяжелее его. Килограммов, пожалуй, на десять. Верно?

Светофор упорствовал, и маячил на перекрестке, будто ожидая от Саши какого-то безрассудства, орудовец.

— Считаю до пяти, — сказал Саша.

— Зачем?

— А потом поеду на красный. Раз… Два… Нет, не о килограммах разговор. Три… Ага, сдался все-таки! — Саша рывком послал машину вперед, едва только моргнул веком желтый зрак. — Проскочили!

— Победил! — сказала Катя. — Тебе хоть в пустяке, а настоять на своем.

— Все мужики такие. Он — не такой?

— Он — не такой.

— Вот я и говорю: хана мне. Нет, правда, я не шучу, хана?

— Глупый, он женат и счастлив. А полюбить, представь, можно и тебя.

Странный народ эти светофоры. То все поперек да поперек встают, а то как ковер подстилают тебе под ноги «зеленую волну». Кати!

— И я счастлив, — сказал Саша.

— Оттого, что со светофорами поладил?

— Умна! Трудно мне с тобой будет!

— Повторяешься. Слушай, а все-таки ты стал другим. Вот чувствую, стал другим.

— Знаешь, Катя, — сказал Саша. — Знаешь, я решил прибавить несколько снимков к альбому. Сегодняшние прибавлю, те два, что в третьей палате сделал. Только бы вышли! Знаешь, если делать такие альбомы всерьез, то надо их во времени решать и надо идти от человека. Ты поняла меня?

— Я думаю.

— О чем?

— Про то, что ты говоришь. Я иду от человека. Представь, тетя Настя очень тебя хвалит. За что? А ведь она разбирается.

— Как за что? За альбом.

— Ладно, не прикидывайся. Когда полвека проработаешь в такой больнице, как наша, про человека можно все понять. До самого донышка. Тут уж прикидывайся, не прикидывайся…

— А ты сколько проработала?

— Всего два года. Да и то не все дни, а совмещая с институтом. Представь, и дед тебя отчего-то хвалит. Ты ему понравился. Как ты тогда снимал всех нас, ему понравилось. Он мне сказал: «У парня есть гордость». Это на языке деда — высшая похвала. И вот только что, когда уходила из больницы, Сергей Сергеевич сказал про тебя вдогонку: «Славный малый!» И опять как-то странно добавил: «Открытого боя». Ну, как понять, три таких зорчайших человека — и хвалят…

— Понял, не продолжайте. Нет, Катя, ты это зря. Я все-таки не безнадежен. Во мне, знаешь ли, много наносного, внешнего, сказывается тлетворное влияние Запада, но…

— Сказывается, сказывается. И еще что-то сказывается. Появилось что-то еще. А ведь ты на Западе не был. Или уже успел за этот месяц?

— Стремлюсь, но не успел. Впрочем, не мы к ним, так они к нам. Давай катанем через центр — глянем на жизнь. Витрины, рекламы, смешение языков и народов! Катанем?

— В торговые ряды? Присмотреть кой-какого товара?

— Ты опять про купчика? Грубый ты человек, да где ты их видела? В кино? В театре?

— Не только. Их и в жизни еще хватает. Идешь по улице, а навстречу купчик. Меня дед научил их различать. Конечно, фуражки с козырьком нет, сюртука нет, жилетки нет, цепь золотая по животу не протянута, но суть, но ухватка, но глазки быстрые… Да ты вспомни того дядьку, что к Ольге приезжал, ее мужа.

— Опять?!

— Опять, Саша.

— Я таким и не собираюсь быть.

— А чем ты собираешься быть?

— Еще не решил окончательно.

— Но ты уже работаешь, уже увлекся. Вот про альбом хорошо говорил.

— Что ж, буду фотографом. Плохо это?

— Нет, почему же. Мне нравится, когда ты снимаешь. Мне только не нравится, что ты вдруг скользить начинаешь. Скользишь, скользишь, и вот уже нет тебя, а есть какой-то другой, ускользающий. — Катя задумалась, огорчилась своим мыслям, досадуя, кулаком ударила по коленке. — Нельзя было мне тогда тебя отпускать! Куда умчался? Где целый месяц пропадал? За тобой глаз да глаз нужен.

— Зачем я тебе? — Саша помрачнел. — У тебя есть жених.

— Жених? А что это такое?

— Ну, завтрашний муж.

— Муж? А что это такое?

— Не знаешь? Все девчонки знают, а ты — нет?

— Никто не знает, Саша. Муж… Наверное, это