Хорошая женщина - Луис Бромфильд

— Могу сказать, — заметила Мабель, — что я никогда не слышала более интересной истории и… никогда не читала более интересной в журналах.

Филипп чуть не рассмеялся при вопросе Мабель. Но это не было бы проявлением веселья: это был бы истерический смех досады и гнева. В этот миг ему ненавистно было все это сборище: Мабель с ее дурацкими вопросами и мать, вся ушедшая в слепое обожание своего мужа, и дядя Эльмер с его злобными, каверзными замечаниями, и Наоми, молчаливая и, повидимому, готовая удариться в слезы. И дурацкие вопросы Мабель были хуже недоверчивых замечаний дяди Эльмера, так как они заставили Филиппа вдруг увидеть, что его отец лгал. Всю эту историю он просто выдумал и невероятно наслаждался своей выдумкой. Но, если это была ложь, если он сознательно покинул жену и ребенка, то зачем же он теперь вернулся?

А Джэзон все говорил и говорил. Он повествовал о своем ранчо в тысяча восемьсот акров, о тысячах принадлежащих ему овец и о шестидесяти пастухах, занятых уходом за ними. Он описывал продолжительные засухи, иногда поражавшие его ранчо, и много рассказывал о Мельбурне и Сиднее.

— Твой отец, — сказал он, обращаясь к Филиппу, — там видный человек.

Филипп же молчал и думал: «Должно быть, он и теперь лжет. Между прочим, он ничего не говорит о тамошних женщинах. Он не касается этой стороны своей жизни, хотя он не из тех, которые оставляют женщин в покое».

— Я полагаю, ты захочешь увезти Эмму назад в Австралию? — сказал дядя Эльмер, глядя на зятя сквозь очки в стальной оправе.

— Нет… я не собирался. В конце-концов, ведь здесь вся ее жизнь. А я от времени до времени буду ездить туда по своим делам. Впрочем…

— Не говори об этом теперь, когда ты только-что вернулся, — прервала его Эмма.

— Все равно, нам придется считаться с этой необходимостью, — заметил Джэзон.

Эмма вдруг повернулась от стола к дверям, где остановилась Эсси, охваченная страхом помешать, но все еще во власти волшебного повествования Джэзона. По своему обыкновению она стояла, подвернув обе ступни.

— Что вам, Эсси? Чего вы ждете?

— Там кто-то хочет видеть мистера Даунса.

— Что ему нужно?

— Он от газеты.

— Попросите его прийти завтра.

Но Джэзон уже услышал. Он встал с салфеткой, заправленной за желтый жилет.

— Нет, Эсси! Скажите, что я сейчас выйду.

— Послушай, Джэзон…

— Да, да, Эмма… Я хочу поскорее отделаться от этого.

Теперь уж его было не удержать. Но все же Эмма успела бросить ему вдогонку слово предостережения:

— Помни, Джэзон, что представляют собой газеты! Не говори лишнего.

Тень омрачила на миг ее лицо, и Филипп сразу подумал: «Мама тоже знает, что он лжет, и боится, как бы он не перестарался».

— Должен сказать, что прямо удивительно, как все это сложилось с Джэзоном, — сказал Эльмер. — Никогда бы не подумал этого.

— Ты никогда не верил в него, — торжествующе отозвалась Эмма, — и вот, теперь ты сам видишь.

Внезапно вся комната, стол, люди вокруг него, фигура неряхи Эсси в дверях, — все это показалось Филиппу вдруг вульгарным и отвратительным. А затем, также внезапно он устыдился своего стыда, потому что это, ведь, были его близкие. У него других не было. Это была утонченная, изнурительная пытка.

16

Эмме пришлось самой войти и отпустить репортера, так как Джэзон продержал бы его всю ночь, рассказывая ему свою историю, которую он разукрашивал с каждым разом все больше и больше. Когда же репортер, наконец, ушел, вошли остальные и продолжали слушать Джэзона. Но беседа постепенно замерла не то из-за недоверия Эльмера, не то из-за непонятного дурного настроения Наоми, а может-быть, вследствие отвращения и подавленности самого Филиппа. Джэзон теперь ораторствовал при общем холодном молчании, которого он не замечал. Только Эмма и Мабель еще слушали его.

Первым поднялся Эльмер, толкая перед собой круглую, задыхающуюся от все еще неудовлетворенного любопытства Мабель. В дверях Мабель повернулась и, кокетливо покачав головой, сказала:

— Ну, доброй ночи, Джэзон! Доброй ночи, Эмма! У меня такое чувство, как-будто я желаю «доброй ночи» новобрачной парочке! — Фривольный огонек снова мелькнул в ее глазах. — Для меня и Эльмера никогда не будет второго медового месяца. У нас теперь семья, и этим все сказано.

Продолжая хихикать, она была увлечена к выходу своим супругом. Когда они ушли, Джэзон сказал:

— Резвушка эта Мабель! Смешно подумать, что она замужем за таким мавзолеем, как Эльмер.

— Ну, Джэзон, между тобой и Эльмером теперь все улажено, Не-зачем подымать все сначала.

Когда Наоми и Филипп уже оделись и стояли у двери, Джэзон вдруг хлопнул сына по спине.

— Нам надо ближе познакомиться, сынок! Ты полюбишь своего отца, когда лучше узнаешь его. Против него никто не может устоять. — Он подмигнул Эмме, которая залилась краской. — Правда, Эмма? И меньше всего могут устоять дамы. — Потом он опять обратился к Филиппу: — Я навещу вас завтра утром.

Филипп поспешно ответил:

— Нет, я сам приду за тобой. Ты не найдешь дорогу.

— Прежде всего я хочу видеть близнецов.

— Я приду за тобой.

Филипп решил, что отец не должен узнать дорогу в комнату над конюшней, Эмма, очевидно, даже не сказала отцу, что он, Филипп, не живет вместе с женой. Конюшня вдруг стала для него своего рода храмом, местом, посвященным той стороне его личности, которая нашла себе исход от окружающего. Там были вещи, которых его отец не понял бы и мог только осквернить. Конюшня принадлежала ему одному. Она была чем-то отграниченным от всех них: от его отца, от матери, от Наоми, от дяди Эльмера и тети Мабель.

Эмма стояла перед Наоми, распахнув ее пальто, чтобы рассмотреть платье под ним.

— Приходи как-нибудь после обеда, Наоми, — сказала она, — и я помогу тебе исправить это платье. Оно висит мешком на спине и тянет в проймах. Его нетрудно исправить, а так у него довольно смешной вид.

Весь обратный путь в Низину Филипп и Наоми молчали: он — потому что в нем бушевали гнев и возмущение, она же — потому что, если бы она попыталась говорить, то расплакалась бы. Ей казалось, что она умерла, и в мире, состоявшем из Филиппа, его отца и Эммы, для нее больше не было места. Она была только обузой для всех них. А платье… у него был «довольно смешной вид».

У дверей дома Филипп простился с Наоми отрывистым «спокойной ночи». Было уже за полночь, и месяц вставал за холмом, увенчанным замком Шэнов, заливая голубоватым светом туман, повисший