Стажер - Лазарь Викторович Карелин

Тянула, откладывала, но назначила день. И с самого утра пошла прощаться с больницей. Она знала, что ей готовят проводы, что девчата что-то такое придумали, что даже стенную газету специально изготовили, где все статьи про нее одну и все рисунки тоже про нее одну. Ну, пусть их. К тому мигу, когда ее станут провожать всем отделением — и врачи тоже что-то придумали и больные, из выздоравливающих, тоже, — к тому мигу последнему ей надо было подготовиться, чтобы встретить его твердо, без слезиночки. А для этого надо было побыть одной. Надо было походить, попрощаться. Надо было выплакать свои слезы, пока никто не видит. И она шла, шла, ковыляя, опираясь на палку, шла через парк больничный привычными, ею будто одной и вытоптанными тропами, шла и прощалась тут со всем, что было ее жизнью, всей жизнью от девчачьей поры и об нынешний последний день. Сколько она тут? Да пятьдесят два года. Вон сколько, пятьдесят два года. Девчонкой пришла, и старухой уходит. И знает, что долго уже не проживет, знает, слышит в себе эту смертную уже усталость, не обманывается. Да и ей ли не знать, когда смерть подходит. Она со смертью этой всю жизнь и провоевала. Все ее уловки изучила, все подлости, всю дрянную ее душонку. Да, сестра она, всего только милосердная сестра, но и врачи, кто поумнее, побывалее, кто дело знает, с ней советуются. Когда где рубеж, когда кризисное состояние, глядь, и взглянут на нее, на тетю Настю. Как, мол, она считает — протянет ли больной, жилец ли? А она поглядит, поглядит — ей анализы эти не нужны — и скажет свое мнение. Ей важно, какие глаза у больного, есть ли в них твердинка. Ей важно, какая кожа у него, живая или сдалась уже, выкрасилась серым смертным цветом. Ей малые приметы нужны: как волос лежит на голове, как ладонь сжалась, как ресницы вскинулись. Это все говорит с ней, и это все и со смертью говорит. Смерть — она разговаривает, и она тут, рядом, хоть ее и не видно. Она всегда поспевает в свой час. На старинных рисунках ее даже рисовали, смерть эту, с лицом скелета, в старушечьей косынке и с острой, колкой косой, от которой, как траве в поле, не увернуться. Не похоже рисовали. Она не старуха-скелет и не с косой за плечом. Она ватная, душная, липкая она. Не косой она взмахивает, а наваливается. И ее надо оттаскивать, отдирать, повисать на ней надо, чтобы сползла, проклятая, с человека.

Думала обойти всю территорию, да где там. Когда-то через весь парк пробегала и не запыхивалась, а сейчас — шаг да шаг — и остановка. Но все же она дошла до той скамьи, где с Василием первый раз встретилась. Нет его, унесла война. Приятель его — вон он, так в санитарах весь век и протянул, спился и сгорбился, без пути человек, а Василия нет. Был бы он, ей бы сейчас легче было прощаться с больницей, не в одиночество бы уходила. Она села на скамью, не села, привалилась к ней, перевела дух. А уж санитар этот углядел ее, уже заспешил к ней, отшвырнув на ходу папироску.

— Что, тетя Настя, в такую даль забрела?

— На тебя, Михалыч, поглядеть.

— Или не нагляделась за столько-то лет?

— Нагляделась, а еще разок надо.

— Ну, гляди.

— Вот и гляжу.

— А в мыслях про него все, про Василия?

— Угадал.

— Да, пролетела наша жизнь, Настя, пролетела.

— У тебя разве пролетела? Она у тебя проползла.

— Не укоряй. Что я — санитар, что ты — сестра, не все ли едино?

— Нет, не едино. Не в звании дело, это верно, а не едино. Человек должен знать, зачем жизнь прожил. Ты — знаешь?

— А как же! Прожил, чтобы прожить.

— Вот. И не знаешь. Человек должен так жизнь прожить, чтобы от него людям польза была. При больнице, при смерти, а смысла жизни не углядел. Пропил, что ли, смысл свой?

— Все учишь? Пропил! Значит, так жизнь легла, так покатилась.

— А ты бы уперся, не на саночках катался. Не с горки.

— В другом бы месте работал, может, и уперся б. А то, сама знаешь, рядом со смертью и жизнь не жизнь.

— Я этого не знаю. Как это не жизнь? Самая у нас тут жизнь. Эх, дурной ты!

— Уже ноги не держат, а все ты без мира к людям.

— К людям я с миром. Я таких, как ты, не люблю. Бог тебе долгую жизнь дал, у других отнял, а тебе отпустил, а ты ее на водку выменял. Справедливо ли? Вместе с Василием пришли в больницу, а где он, а что ты?

— Живой, и ладно.

— Живой? — Тетя Настя оперлась на палку, оттолкнулась от скамьи, побрела дальше.

— Или не живой?! — крикнул ей вслед санитар. — Ты — ответь! Жить мне долго еще?! Ты про это знаешь! Ответь!

Тетя Настя остановилась, оглянулась:

— А ты и не жил.

— Недобрая ты! — крикнул санитар слезливо и истошно. — Всегда такой была!

— Нет, я добрая, — тихо отозвалась тетя Настя. — Такой и умру. Скоро.

Ничего она не видела, слезы текли, застили глаза. И ноги отказывались держать, только палка и выручала.

— Слышь, Михалыч, — позвала она. — Помоги-ка мне дойти до корпуса.

Он подбежал, подхватил, полуобнял, как больных ведут, повел.

— А знаешь, — сказал он, — знаешь, Настя, как я к тебе всю жизнь…

— Молчи. Я знаю. Я Василию слово дала.

— Вот ты какая! — Он укорял ее. — Вот ты однолюбка какая! Эх, тетя Настя! Настенька!..

Она подняла к нему лицо, глянула зорко сквозь щелочки, посоветовала:

— Не слабей. В тебе еще жизнь есть.

— Бессонница у меня. Седуксен горстями глотаю. Может, еще что присоветуешь? Новинку какую?

— Присоветую.

— Ну?

— С пьянством кончай. Обрубай.

— Новинка!

— Именно, что новинка. Глянь, девчата бегут, засмеют нас, старых. Идем, как нынешние, обнявшись. Сними руку.

— Не сниму, упадешь.

— Нет, я отдышалась. Сними, говорю.

— Не сниму.

Катя, Маргарита, все сестры из корпуса белой звонкой стаей налетели на стариков, обступили, подхватили, понесли почти.

— Как хорошо, что вы вместе! — шепнула тете Насте Катя. — Столько лет ссорились — и вдруг вместе. Помирились?

— Примирились…

2

Вчера вечером Саше позвонила Катя и проговорила далеким голосом:

— Молодой человек, а вы слово не держите. Где ваш альбом? Нам завтра тетю Настю провожать, а вас нет и нет.

— Катя,