Стажер - Лазарь Викторович Карелин

бывал, когда надобен был тут пропуск, когда зоркие глаза часовых подолгу всматривались то в его лицо, то в фотографию, сличая их тождество. И он чуть робел этих зорких часовых, хотя все у него было в порядке, фотография на удостоверении была нестарая, а в лице его жила та уверенность, та даже самоуверенность, которую часовые при таких дверях всегда ощущают.

И все же холодок объявлялся где-то внутри него, подсасывать начинало сердце, когда переступал он черту ворот. Холодок, бывало, так и не покидал Александра Александровича во весь его срок пребывания в Кремле. Он здесь бывало фотографировал знатных людей, пришедших получать награды, портретами которых и прославился и утвердился. С них, с этих портретов, фотограф А. А. Трофимов стал из тех людей, до которых рукой уже было не достать.

Достали. И сам виноват. Занесся, зазнался? Может быть, что и так. Но он тогда, в звездные свои годы, не столь занесшимся себя ощущал, сколь несущимся. Это вернее будет: он тогда несся куда-то. Все было можно, все дозволено. И он несся, как ямщик удалой, который уже и не знает, а слышат ли его голос, а чуют ли его вожжи лошади, несущаяся — не понесшая ли? — упряжка. Он кричит, его азарт схватил, он вожжи рвет, но лошади уже в своей воле.

Что ж, ну что ж, слетел с облучка, брякнулся оземь, расшибся, покалечился, но не помер. Никто руки не подал, и ждать было нечего, насолил многим, тем уже насолил, что обошел их, — но и без чужой помощи поднялся. Другой бы не смог, а он смог.

Надо было всю жизнь потом менять — и это смог. Притихнуть надо было, даже в росте убавиться — и это смог.

Но не для того, чтобы прозябать, чтобы дотянуть кое-как до гробовой доски, не для этого. А для того, чтобы и дальше жить, вот именно — жить, а не прозябать.

Можно, оказывается, и скромнейшему фотографу с Домниковки урвать свой кусок от жизни.

Живут, живут, оказывается, и неприметные людишки. Мы, тихие-то, уже на земле, нам уже падать некуда, нам уже больно не будет. Было, да прошло. Отболело! А так ли?

Он шел по площади, в нарядной этой толпе, на купола эти золотые поглядывая, а боль былая в нем ворошилась, оживала. И проклятые те мысли лезли в голову. Что, если бы он так поступил тогда, а не так бы?.. Что, если бы жадность свою поубавил, не повез бы сразу через границу столько добра?.. Что, если бы не понадеялся на имя, а остерегся б?.. Проклятые мысли! Много раз гнал их от себя, изгнал, казалось, а они опять с ним.

А тут празднично было, солнечно, радостно. Сюда народ стекался, чтобы повеселиться. Возле хмурых этих стен, столько знавших, нынче нескончаемый длился карнавал. Со всего мира здесь были ряженые. «Маска, а я вас знаю!» Он действительно многих тут знал. Путешествуете? Что же, есть прок от этих путешественников. Иные из них, путешествуя, еще и коммерцией пытаются заняться. Кто маленькой, а кто и большой. Не все, конечно, но некоторые желают и от путешествия иметь доход: продают всякие там пестрые тряпки. А с выручки можно и купить что-то в этой России, такую вещь купить, которая здесь в меньшей цене, чем за границей. Коммерция, одним словом. По сути, вполне невинное дело, житейское, привычное. Говорят, правда, что здесь, в России, косо смотрят на подобный бизнес, даже осуждают его. Хорошо, тогда назовем этот бизнес игрой, а игра всегда связана с риском. Но в игре нужны партнеры, нет игры без партнера…

Он действовал осторожно, не сам, через других. Он не зарывался и другим не давал. Он то притихал, когда время строжало, то смелел, когда время добрело. Сейчас — а он своему чутью привык верить — снова начинал повевать добрый ветер. Вон их сколько понаехало со всего мира. Никогда еще не было такого многоязычья в Москве. Никогда еще так широко Москва не торговала. Никогда еще не затевалось столько общих проектов с другими странами. Чего там, доброе, доброе время!

Но где эта негодница Светлана? Все еще в Успенском? Он был страшно зол на нее. Он сперва глазам не поверил, когда глянул, проявив и промыв, на пленки, которые вручил ему Саша. Ничего не скажешь, повеселились! Ах, насмотрелись западных фильмиков? Вон что! Поначитались журнальчиков?.

Торопясь, чтобы застать Светлану, чтобы в нос ей ткнуть фотографиями, Александр Александрович прямо по мокрым пленкам отшлепал позитивы, скатал их в трубочку и помчался в Успенский собор, где будто в насмешку, будто замаливая ночные грехи, пребывала эта бесстыжая греховодница. И, наверное, была там — сама кротость, сама добродетель. Александр Александрович представил, как скользит она неслышными шагами мимо гробниц митрополитов, как, замерев, молитвенно сомкнув ладони, стоит перед святыми ликами, очи опустив долу. О, умеет прикидываться! Даже верить начинает в прикиды свои! Актриса!

Светлана еще была в Успенском соборе. Он угадал: она была в молитвенном настроении. Нет, ладони она не свела, очи долу не опустила, но она отрешенной казалась, отгородившейся от обступивших ее туристов, которым она переводила заученную скороговорку девушки-экскурсовода.

А та подгоняла свои слова, торопясь к выходу, выкладывала перед иностранцами самые впечатляющие, как ей казалось, сведения:

— В дни нашествия французских войск на Москву в 1812 году этот собор подвергся большому опустошению…

Светлана повторила эти слова по-английски. Она не торопилась, ее не тянуло к выходу, она переводила, отрешаясь от слов, думая о своем. Вот вдруг рукой коснулась древнего оклада иконы, повела задумчиво ладонью, подаваясь вперед, будто вступила в тот мир.

— В соборе наполеоновские солдаты устроили конюшню с коновязями! — Девушка-экскурсовод привычно округлила глаза и стала — того не ведая! — похожа на иконописного отрока, большеглазого, кудрявого и в латах.

Александр Александрович, войдя в собор, от дверей не отошел, ожидая, что Светлана поглядит на дверь, встретится с ним глазами. Ждал и посматривал, наблюдал. Он умел смотреть, подмечать, профессия обучила. Он все время стыки искал. Стыки эти и рождали мысль в фотографии. Вот мысль: девушка из сегодня и юный послушник на иконе четырнадцатого столетия, писанный с какого-нибудь паренька той поры, — похожи, а ведь похожи. И сходство это не только внешнее, угадывается сходство характеров. И она — мотылек, и тот был мотыльком, жил минуткою — тогдашней, четырнадцатого столетия. Смешлив был, проказлив, так и рвется из своего угла. И девица эта рвется. Ей тут наскучило, коленки замерзли, а за дверью вон яркое солнце и синее небо.