Как я выступала в опере - Екатерина Поспелова

сразу вылетаю на ночную Пречистенку с бьющимся сердцем.

Я любила переворачивать ноты всяким любимым артистам, и меня охотно звали (нотно-грамотная и на вид ничего). Но как-то атака пришла прямо на сцене, и я уронила ноты на руки играющему Баха Майкапару, а он, бедный, шевелил под листками ослепшими пальцами и беззащитными очками глядел на опустевший пюпитр….

И вот мы посовещались с мужем и решили, что мне надо полежать в клинике неврозов.

Помню, когда муж с такой неожиданной готовностью согласился месяц прожить без меня, водить в школу «квази-дочь» Лизочку (она у меня от первого брака) и готовить, я поняла, как, наверное, настряла я ему со своими непонятными страхами, хватанием себя за пульс и ночными просьбами «походить по мне ногами» (почему-то это оттягивает, пока идет атака, – такое вот БДСМ необычное).

Медицинских справок со всякими непонятными записями, вроде ВСД, АГ, МДП и ПМС, у меня было на тот период достаточно, и осенним утром, предъявив все это, я вдруг оказалась в Соловьевской больнице, недалеко от стены старого московского монастыря, в палате еще с тремя дамами.

На ближней от меня кровати лежала Лелька.

Она была совершенно как я: все время щупала себе пульс, глядя на часики, глотала таблетки, впадала в ступор с остаканившимися глазами, звонила мужу с просьбой поддержать ее в моменты тревоги, много и охотно болтала со мной про свои панические атаки в разных ситуациях и нетерпеливо жаждала, чтоб ей были предоставлены все способы лечения, которыми только располагала больница.

Но была гораздо активнее меня.

Например, послали нас на циркулярный душ.

Я знай себе моюсь, подставляя бока под струйки, бьющие с разных сторон, а Лелька зорко смотрит по сторонам: ага, в том же помещении есть еще душ Шарко, а его нам не прописали – безобразие.

Надо поскандалить.

Я говорю: «Давай не будем, а то пульс поднимется».

Она: «Ладно, ок, действительно опасно».

Но под душ Шарко хотелось.

А это как – стоишь ты, как в фильмах про фашистов, у кафельной стены, а тебя жарят из шланга, – больно, но очень бодрит. Почти как если ногами кто-то походит по тебе.

Я говорю: «Ну что будем делать?»

Тут обнаружилась еще одна разница между нами: Лелька была замужем за бизнесменом, читай – бандитом (дело в девяностые происходило).

А я – за набоковедом-литератором.

Лелька решила заплатить, и за бумажку, суваемую в карман баб-Ани со шлангом, корячилась под душем Шарко.

А я пела в циркулярном. Голос тогда еще не прокурила, да и дочь моя – вокалистка – была юна и не морщилась при каждом издаваемом мною звуке, как сейчас это происходит.

И вот стою я и пою:

– Ну что сказать вам, москвичи, на прощаааанье. – И роняю мыло.

А баб-Аня говорит:

– Ну чо замолчала? Пой еще!

А я:

– Да как-то забыла все, знаете…

А баб-Аня:

– Иди, я тебя оболью, сразу вспомнишь!

Так мы и принимали душ от баб-Ани: Лелька – за деньги, а я – за песни.

На второй неделе наши дела с Лелькой пошли на поправку. Нас неделю кормили амитриптилином, который тормозит сознание и делает людей такими почти овощами. Считалось тогда, что мозг за это время отдыхает от каких-то опасных импульсов. Амитриптилин полагался в течение всего лечения в клинике, но мы с Лелькой довольно быстро поняли, что он – никудышный друг. Ну, отдохнули, хорошо. Но потом хочется же и потрепаться, и посплетничать, и понаблюдать. А под амитриптилином можно только по стенке ходить и спать.

И мы стали его прятать в наволочку или выкидывать.

Тут же обнаружились общие интересы.

Лелька говорит:

– Ты знаешь, Катюха, тут хорошо – дыхательная гимнастика, йога, режим, бассейн, анализы, – но немножко стыдно, что ты не в семье (у нее тоже был сын «на воле»).

– Эх, да, – говорю я (сама все бегала к телефону спрашивать: как там моя Лизулька).

– Но мы же, вроде как – больные психотической депрессией, – говорит Лелька серьезно, ища поддержки.

– Точно, мы больные, но, кажется, депрессивным психозом, – уточняю я, кивая.

– Ну, не важно, – говорит Лелька, – важно знаешь что?

– Что? – спрашиваю я.

– Да то, что скоро начнется второй сезон «ER» по телеку! Ты смотришь?

– Нет, – говорю, – а что это?

– Ну, даешь! – шипит Лелька и рассказывает мне, что это зашибись какой американский сериал про врачей, где все существуют на пределе возможностей и на грани жизни и смерти (тут Лелька отвлеклась и пощупала себе пульс). Там доктор Грин, ему тридцать три года, он – вроде как Христос, потом еще доктор Даг Росс, его играет офигенный актер, секси полное, будет звезда, забыла, как зовут. Потом еще Питер, негритос-хирург, страшно харизматичный, но циник и закомплексованный, потому что негр, и еще симпапулька невозможная студент Картер, из богатенькой семьи, роды принимал прямо из машины! – Ты что – не видела??? Ну, даешь.

– А когда это будет-то? Может, нас уже выпишут? – спросила я с тоской.

– Нет! В понедельник начнется, – затосковала Лелька, – прям даже не знаю, что делать.

По ее прежним словам, ее муж тоже был счастлив, когда она решила полежать в клинике, – наверное, допекла его ужасно. Хотя я не знаю – просила ли «походить по ней ногами», или у них другой был ритуал…

В общем, домой отпрашиваться или выписываться было бы непрагматично, недальновидно и глупо.

Лелька тоже была неглупая женщина, как и я.

А наутро меня поразило новое и совершенно неожиданное впечатление.

После дыхательной гимнастики и йоги я сидела в столовой на завтраке, лопала овсянку и бутерброды – и вдруг увидала через два стола знакомое лицо. Знакомое-то оно было знакомое, но так искажено мукой и внутренним страданием, что признать – кто это – я смогла не сразу и долго пыталась понять, где видела прежде эту женщину?

Миловидная, за шестьдесят, интеллигентная, строгая, скорее всего – учительница…

Бог мой – это же моя преподавательница Зинаида Зиновьевна Зорькина!

Мало от кого я получала столько тумаков, учась в средне-специальном учебном заведении.

Мало кто меня так не замечал, а если замечал, то тюкал и ругал неистребимо!

Она преподавала у нас педпрактику.

Перед тем как отправить нас заниматься с учениками, она начитывала лекции, как гири отливала – ледяным тоном, выверенными абзацами, литыми предложениями.

Едва ли не каждая сентенция у нее начиналась словами: «Педагог должен».

Мы так и писали «П. Д.», а дальше – что она скажет.

Все страницы были заполнены этими П. Д., П. Д., П. Д.

Ирония судьбы заключалось в том, что