Как я выступала в опере - Екатерина Поспелова

То вид Тавриды пред тобой,

То за стеклом лишь лист бумажный.

Проснувшись поутру, мой друг,

Пересчитай мазки глазами.

Они то разомкнутся вдруг,

То вновь сольются с небесами.

Как четки, пятна перебрав,

Внесешь в картину ты порядок:

Вот южных вод прозрачный сплав,

А там, правее, гор распадок.

Когда-то Пушкин, полный сил,

Влача счастливой ссылки бремя,

Средь гор таких же проводил

Свободное от стихотворства время.

Тавриды блеск и красота

Ему когда-то заменяли

Иные, дальние места,

Куда поэта не пускали.

Так, поутру, когда не спишь,

Отождествив мазок и взгорье,

Не только Крым ты посетишь,

Но все края Средьземноморья.

От нас, друзей, умчишься вдаль,

Скользнув душой за край картины.

Там сицилийских рощ миндаль,

А там и ветка Палестины…

Когда же мысль свою вернешь

Из тех пространств необозримых,

В краях московских вновь найдешь

Друзей, всю жизнь тобой любимых.

В соцветье серо-голубом

Купаясь взглядом, без огласки,

Их имена в уме своем

Перебери… как пятна краски.

Как я лечила неврозы

Году в 1998-м старенький еврейский доктор, пользовавший несколько поколений моих знакомых и родственников, уютно погладил разложенные на столе бумажки и спросил меня ласково:

– До какого возраста вы чувствовали себя абсолютно здоровым человеком?

Да, бог мой, я и сейчас, в свои сорок (подчищено) лет, чувствую себя совершенно здоровым человеком, если б не этот бич царя небесного – ПАНИЧЕСКИЕ АТАКИ.

Как это началось?

А черт его знает.

Никак.

Помню, гуляли небольшой, но очень толерантной компанией по заснеженному полю в Германии.

Мой второй муж, его предыдущая немецкая жена, ее теперешний немецкий муж, их дети и я.

Внезапно, откуда ни возьмись, что-то налетело, потемнело в глазах, застучало в ушах, и сердце стало выпрыгивать из груди и жечь, как проглоченный ежик.

Помню, не могли меня принудить лечь на супертехнологичную синюю каталку скорой – мне все хотелось бегать и размахивать руками.

Четверо красавцев-санитаров в оранжевых формах и прелестная югославка-докторша едва заставили меня поехать в больницу. Там, быстро и ни секунды не медля, сняли кардиограмму, взяли анализы, что-то щупали, за что-то брали – я видела все, как во сне, потому что мысленно прощалась с маленькой дочкой, оставшейся в Москве, и молилась, будучи совершенной атеисткой.

– Вы должны сесть в кресло и переехать в другую палату, – сказало вдруг нависшее лицо докторши по-немецки (хмурый от волнения муж переводил из-за кадра).

– Зачем?

– Это интенсивная терапия, вашу койку отдадут тем, кому действительно нужна срочная помощь.

– А мне – уже нет? – попыталась кисло сострить я из последних сил.

– Вы совершенно здоровы, только у вас пульс сто шестьдесят, – сказала красавица-доктор, – вы боитесь, от этого пульс стучит еще сильнее, а от этого вы еще сильней боитесь. Это называется «Тойфелькрайс» (кажется, так, переводится как чертов круг, то есть «порочный»). Вам сейчас дадут успокоительное, и все пройдет.

На соседней койке лежал весь в трубках изнеможенный старик. Пергаментно-серый и слабый. Кажется, ему-то было действительно плохо.

– Как сказать по-немецки «желаю вам поскорее поправиться?» – спросила я, но измученный тревогой муж уже не слышал, что-то обсуждал с докторшей.

– Ихь вюнше инен гуте бессерунг, – с чудным русским акцентом вдруг сказала мне на ухо нянька, катившая меня на кресле.

Я повторила.

Старик чуть улыбнулся и шевельнул рукой в проводах.

На следующий день все было совершенно в порядке, и меня выписали.

Помню, как ярким вешним днем шла с мужем пешком из клиники, жевала снег, плакала от счастья и не верила, что позволено еще пожить.

Но приступы эти так со мною и живут до сих пор.

Вот ничего-ничего, а вдруг налетает, бьет набатом в ушах, течет липким потом по спине, все кругом становится смазанным, как герой вуди-алленовской картины, страшно, тошно, иррационально и непонятно – с чего это вдруг?

Человек шесть психотерапевтов за много лет пытались меня вылечить от этой пакости всевозможными методами.

Скучно думать, сколько было изведено денег.

Помню, ходила к одному, молоденькому и щупленькому, на Фили.

Квартира была однокомнатная, я сперва думала, что он живет один, такой аутичный холостяк-фрейдист.

Сидела я там с ногами на его психами засиженном диване и что-то рассказывала про родителей, ранние любвя и утонувшего приятеля. Он включал какие-то техники, и я вдруг нет-нет да и ловила себя на том, что почти сплю и разговариваю бесконтрольно.

Осознав это, и я еле-еле удерживалась от того, чтоб, под видом откровения в трансе, не рассказать ему какую-нибудь престранную враку… Но, пока придумывала, оплаченный сеанс заканчивался.

Один раз кто-то потаенно шуркнул на кухне, а потом я, уходя, заметила дамские туфли и крохотные детские ботиночки в прихожей.

Это значило, что, пока я там, на диване, беззастенчиво, за свои деньги, мела пургу про свое в общем-то совершенно счастливое и безмятежное детство, его семейство молча сидело на кухне, и мама еще небось делала страшные глаза ребеночку, чтоб заткнулся, пока папа денежку зарабатывает…

Мне стало ужасно стыдно, и с тех пор я ходить к этому молодому специалисту перестала.

Была еще какая-то невыносимо вульгарная, крашенная во все цвета радуги авантажная дама с признаками ведьмы из Тропарево, которая велела мне закрыть глаза и вывалила мне на колени из банки несколько омерзительных резиновых трепенькающихся пауков.

Это, наверное, шокотерапия такая была. Я страшно испугалась, хотя ненадолго, потом стала хохотать и сравнивать пауков с разными публичными личностями.

Ведьма обиделась и сказала, что я сама несерьезно отношусь к своей проблеме и иронией загоняю внутрь все свои переживания.

Пауки мне не понравились, и к ней я тоже прекратила ходить.

В школе, где я работала тогда, местный психолог предлагал мне посетить какие-то групповые занятия по изжитию травмы, с мудреным названием, но я как-то, задержавшись за рисованием декораций к детскому спектаклю, открыла нечаянно дверь в класс, где занималась эта группа, и увидела несколько дам средних лет, сидящих кружком и гавкающих друг на друга. На эту группу я, разумеется, тоже не пошла.

Но атаки не прекращались.

Кроме того, они стали отвоевывать у меня мои любимые территории. Я очень любила ездить в метро, но с некоторых пор именно там, в любимой и уютной московской подземке, сосредоточился для меня весь ужас жизни. Причем устраивал это все демон у меня в мозгу, а не объективность, давка, толпа и пр. Как-то возвращаюсь я в полупустом вагоне с удачной встречи, а на Кропоткинской он и говорит мне отвратительным бэби-слэнгом: «И где это мы едем? Не в метро ли?» – «Баа!» – восклицаю я и