Лиственницы над долиной - Мишко Кранец

— Поступайте, как знаете. — И хотел уйти.

Она схватила его за руку. Воскликнула взволнованно, страстно:

— Мы будем ждать тебя, Алеш, все три. До самой смерти.

Они вернулись к людям. Он еще раз пожал всем трем руки, еще раз выразил свое сочувствие и еще раз встретился с Минкиным взглядом. Потом отошел к партизанам. Появилась Фабиянка:

— Она мне наказала пригласить вас, выпить в память о ней по стаканчику. Идем! — и, взяв Алеша за руку, пошла рядом с ним. Трактир был битком набит людьми, среди которых уже сидел Петер Заврх со своим племянником. Минке тоже разрешили зайти к Фабиянке. Художник Яка нашел ее в углу передней комнаты.

— Минч! — в голосе был упрек и боль. — Зачем ты это сделала? Для чего тебе это? Мы же с тобой договорились, что уедем отсюда.

Она молчала, спокойная, со следами слез на лице, в черном платье, подчеркивавшем ее красоту. Его боль была непритворной: начиная с пятницы, бедный художник с каждой минутой чувствовал себя все более потерянным, пока окончательно не впал в отчаяние, там, под окном. С крохотной надеждой, пробудившейся в сердце при взгляде на нее, он повторял в печали, называя ее детским именем:

— Зачем ты это сделала, Минч, зачем? Сейчас мы бы уже были далеко отсюда, и все было бы иначе. Почему ты не позвала меня в Подлесу? Почему ушла с Виктором?

Ответ был спокойный, но слова злые, жестокие:

— Ты стар, Якоб. Слишком стар для меня. — И с холодной насмешкой, словно для того, чтобы навсегда уничтожить его, добавила: — Найди себе вдову, которая будет готовить тебе и ухаживать за тобой. А мне нравятся молодые парни! — У Якоба в душе что-то оборвалось. Больнее она не могла его ранить. А она издевалась, словно мстила за что-то непоправимое, непростительное: — И нарисовать ничего порядочного ты уже никогда не сможешь, Якоб, будешь нахлебником у священника Петера. Ты же ничего не умеешь да и не хочешь. — Казалось, чтобы растоптать его, убить его душу, она добавила сурово: — А я вовсе не мадонна, Якоб. И не девушка с гор; мне совсем не хочется надевать на спину корзину. И фабрика тоже не для меня. Слишком маленький заработок, на него не проживешь по-человечески. И еще, Яка, — заключила она, — ты же видел сегодня утром, из окна… Я убила ребенка! Неужели тебе этого мало, Яка?!

Якобу этого было более чем достаточно. И все же он чего-то ждал, на что-то надеялся. Что она изменится? Что все, что она говорит, — неправда? Она слегка отстранилась, когда он неожиданно протянул к ней руки.

— Не вздумай меня целовать, еще размажешь губную помаду!

Он почувствовал в этих ее словах юмор висельника, которого у него самого было с избытком, однако слышать такое от Минки было жутко. И все-таки у Яки хватило сил спросить:

— Чей это ребенок, Минч? Я не могу поверить…

Она презрительно скривила губы и беспощадно ответила:

— Пусть это тебя не волнует, разумеется, он мой. Не стала бы я убивать чужого. — Судорожно протянув ему руку, она неожиданно сказала: — Если хочешь чего-нибудь добиться — вернись в город, Якоб. Твой дом в городе, не в горах. А обо мне не думай. Когда вернусь из тюрьмы, пройдут годы. Тогда и я буду старая. Богатства у меня и сейчас нет, а к тому времени и красоты не будет. А одной любви, Якоб, сдается мне, для жизни слишком мало. Одной любовью не проживешь. — Он пытался отнять у Минки руку, хотел еще поговорить с ней, но она, пожимая ему руку, прошептала: — Прощай, навсегда, Якоб! — Повернулась и пошла к людям.

А Мирко увел Алеша в заднюю комнату трактира.

— Хочу поговорить с тобой начистоту, Алеш, — заявил он.

— Наконец-то, — усмехнулся Алеш, — после того, как ты так долго играл в прятки, «жених».

Мирко, этот красавец из управления внутренних дел, сердито прикусил губу:

— Ты-то должен понять, что я при исполнении служебных обязанностей. Я и так позволил вам веселиться всю ночь.

— Какое великодушие! — воскликнул Алеш. — А ведь ничего другого тебе не оставалось; не будь нас там, Минка была бы арестована, но и сегодня ты знал бы ровно столько, сколько вчера.

Мирко кусал губы: Алеш был прав, и это злило его. Едва сдерживая гнев, он заявил:

— Ты пойдешь со мной, Луканц!

Алеш удивленно посмотрел на него.

— Не именем закона, надеюсь?!

— Именем правды, если хочешь. Ты нужен нам. Ты многое знаешь. Ребенок не Минки. Если она тебе дорога и ты хочешь, чтобы она скорее вернулась… Ведь ты ее любишь, а она тебя любит… Ты придешь к нам и все расскажешь, Луканц.

— Ты занимаешься и расследованием любви? — усмехнулся Алеш. Он не ждал ответа, зная, что не получит его, и потому продолжал решительно: — Хватит с вас и того, что вы знаете. Все равно, вы кого-то осудите. Даже если бы я знал все, тебе я бы ничего не сказал. — Он придвинулся ближе к Мирко и доверительно сказал: — Да, я люблю ее и буду ждать. Но спасать — не буду, по крайней мере такой ценой — не стану.

Тогда Мирко швырнул ему в лицо свой последний довод:

— Ты коммунист и не станешь прикрывать чужих преступлений. Ты придешь к нам и поможешь, как это положено члену партии, Луканц!

Алеш едва удержался, чтобы не кинуться на парня с кулаками.

— Знаешь что, — гневно ответил он, — у меня другое представление о некоторых преступлениях, чем у тебя, вернее, о некоторых преступниках. Я сказал: хватит с вас того, что вы знаете и что она вам сама скажет. Судите ее. А я приду на суд защищать человека, а не преступление. — Он повернулся и пошел к людям; все разговаривали только о Франце Яковчихе.

На Урбан возвращались под звуки пьяной песни, однако певца не было видно, — его скрывали частые повороты дороги. Но, прислушавшись, Яка догадался и сказал шедшему впереди Петеру Заврху:

— Это Рок,

НЕРЕШЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ ВОПРОС

нашего времени и наших краев, о котором мы, честно говоря, совершенно позабыли. — Этим он хотел задеть Алеша Луканца и потому говорил едко и громко.

Виктору не надо было называть певца: он слишком хорошо знал голос своего батрака, который даже дома охотнее пел, — разумеется, в пьяном виде, — чем говорил. В Викторе пробуждалось странное ощущение, которое начало его беспокоить: мир словно бы проносился мимо него, оставляя после себя лишь чувство полной беспомощности.

Яка ускорил шаги,