Черное сердце - Сильвия Аваллоне

Коробки из Турина пролежали в багажнике целый год, и в это время мы с Себастьяно только и делали, что обкуривались до чертиков то у меня, то у него; пошатываясь, ходили по безлюдным переулкам, где никто не мог нас осудить, никто не мог нам помочь. К косякам вскоре добавился кетамин и промокашки. Запивали мы все это ликером женепи. Нас выворачивало прямо на снег. Мы слушали блэк-метал так громко, что животные убегали из леса, который окружал нас, бескрайний, как океан. Болтали заплетающимся языком о какой-то ерунде. Варили поленту – кукурузную кашу, которую ели в любое время суток в приступе химического голода. В лучшем случае шли пить в какой-нибудь бар, где старики играли в карты и вяло приветствовали нас: «Явились, чудики». Два нигилиста, с одной лишь разницей: Себастьяно иногда хотелось трахаться, мне – никогда.

Я не хотел оставаться один и отвозил Себастьяно на своем «сеате» на равнину, в мотель «Долины». Там я и познакомился с Джизеллой. Она смеялась, полулежа на маленьком диванчике в обнимку с парнем, который наливал просекко немного в бокал и немного в ее декольте. Стояла зима, а на Джизелле были чулки в сеточку и черная кожаная мини-юбка. Меня поразили ее кривые зубы, худенькое детское личико, хотя ей, должно быть, было под сорок. Ее нельзя было назвать красивой. Побитой жизнью – да. И все же ее смех был таким искренним, что отогревал то немногое, что оставалось у меня в сердце.

Мы с Себастьяно подождали, пока Джизелла ублажит парня. Когда она вернулась, мы угостили ее выпивкой в этом баре, мерцавшем среди замерзших рисовых полей, где туман был таким густым, что казалось, ты в аду. В этом загробном мире мы болтали и шутили, как старые друзья, как будто не существовало никакой продажной любви.

Себастьяно был ее давним клиентом, он толкал ей марихуану. В те месяцы я жил на деньги от компенсации за трагедию на фуникулере. Я все спускал на наркотики и бензин. Мысль о том, чтобы работать в школе, учить детей читать и писать, вообще не приходила мне в голову. Но я знал, что не потрачу эти деньги на проститутку: это было бы слишком.

В тот раз я остался в вестибюле. Сидел в старом кресле, погрузившись в собственную пустоту. Я протянул руку к маленькому фанерному столику, стоявшему передо мной, взял все газеты, до которых мог дотянуться, и читал их, пока Себастьяно и Джизелла занимались в гостиничном номере своими делами. И я подумал, что этой близости к сексу других, к их веселой компании, мне будет достаточно.

Марта и Эмилия прогуливались по району каналов Навильи, прижавшись друг к другу от холода. Марта легко шла на каблуках. Эмилия, которая так мечтала о них, цеплялась за руку подруги, чтобы не споткнуться.

– Хорошо здесь, правда?

Эмилия кивнула, она чувствовала себя неуверенно. Не только из-за каблуков и элегантного черного платья-футляра, которое одолжила ей Марта, но из-за всех этих людей, которые толпились в барах и ресторанах, стояли на улице в ожидании свободного столика, непринужденно смеялись. Эмилия смотрела на эти парочки и компании, которые, казалось, наслаждались жизнью, и понимала, что она, тридцатиоднолетняя, и эти люди – из двух разных миров.

– Ты помнишь Вильму? – спросила Марта.

– Конечно.

Вильма была их воспитательницей.

– Иногда я вспоминаю… так, всякую ерунду. Хотя, как бы это сказать?.. Знаменательную.

– Например?

Они остановились на мосту, зябко кутаясь в легкие пальто. Ветер бил в лица, накрашенные так идеально, что они походили на маски.

– Однажды я остановилась у книжного развала в Монтаньоле. Я возвращалась после волонтерства у старичков. Как же я их обожала! – улыбнулась Марта. – Они знали, кто я и откуда, но я была для них «любимой внучкой». Может, потому что у них не было тогда интернета, – подмигнула Эмилии Марта. – Так вот, книжный развал.

Марта порылась в сумке в поисках сигарет. Сунула одну в рот Эмилии, другую – себе и зажгла обе.

– Я увидела книгу в мягкой обложке. Очень известная, ее знают даже те, кто ничего не читает: «Преступление и наказание». Конечно, она меня заинтриговала. Я чувствовала, как она меня манит, но долго размышлять не могла, рискуя опоздать. Ведь что тебе твердят? – Марта выпустила дым и изобразила баритон начальства: – «Ты должна продемонстрировать раскаяние. Должна проявить сознательность. Судьи, адвокат – все упирают на раскаяние». Тогда я достала пять евро – а у меня было всего пять евро – и купила Достоевского.

Стоять на месте было холодно, они продолжили путь. Каналы были неподвижны и черны, вокруг бушевала ночная жизнь, плескалась волнами в океане ночи.

Эмилия знала, что Марта не могла раскаяться. По крайней мере, не до конца. Однажды они разоткровенничались, когда остались убирать в столовой. Эмилии тогда было семнадцать, Марте – двадцать. Два коротких, очень лаконичных рассказа. Особенно у Эмилии: три слова. Но дружба требовала такого признания: нельзя не рассказать, почему ты в тюрьме. Тем более это ни для кого не секрет.

Однако то, что знали все, для них было невыразимо. Потому что «я» рядом с некоторыми глаголами звучит ирреально.

После этого они порезали себе кончики пальцев лезвием, спрятанным в матрасе. Именно тогда Марта сказала: «Я ненавижу себя. Но я рада, что смогла спасти маму». Они больше никогда не говорили об этом. Даже когда мать Марты умерла от рака, как и ее собственная, а Марте не разрешили поехать на похороны – из соображений целесообразности. Даже когда стало ясно, что в этом мире никто не может ничего спасти.

– Я начала читать «Преступление и наказание», и, черт возьми, меня проняло. Очень сильно зацепило. Не могла заснуть, пока не дочитаю.

– Да уж, ты любила читать по ночам!

– Нет, Эми, это было другое. Со мной происходило то, что никогда не могло случиться со мной в реальности: я влюблялась. То есть не просто влюблялась, а влюблялась в Раскольникова. Он понимал меня, я понимала его. Если бы он был настоящим, я бы ждала его из тюрьмы всю жизнь. И тут, на самом интересном месте, в камеру ворвалась Вильма: «Что ты читаешь?» Она взяла у меня книгу, увидела название и побагровела. «Это не для тебя!» И забрала ее у меня! Представляешь?

Эмилия прислонилась к стенке, чтобы снять туфли: пытка каблуками стала невыносимой. Она рассмеялась, потому что Вильма