В деревне - Иван Потрч

— Южек! Туника! Кончать не собираетесь? Обед вам принести?

Я все слышал, но делал вид, будто ничего не слышу.

— Мать зовет! — говорила мне Туника, не зная, надо ли останавливать упряжку.

— Пусть зовет! — бурчал я, продолжая идти за плугом, и мне вовсе не было дела ни до дома, ни до Топлечки с ее заботами.

Туника, глядя на меня, ждала, как я поступлю, потом крикнула матери:

— Ну приносите!

Мы прошли еще несколько борозд, когда я заметил спешившую по пашне Топлечку — я не особенно смотрел по сторонам, однако знал, что она спешит, больно суетливой она стала. Я не взглянул на нее даже, когда мы с Туникой остановились, и повернул быков в поле, на дерн, чтоб они не ушли по пашне. Туника присела к бороне, опершись подбородком на обе руки и кнут. Топлечка расставляла посуду на телеге. Нет, не хотел и не мог я на нее смотреть. Вино она держала в руках, обед — хлеб с мясом, жестким, точно только что из погреба, — прямо в переднике. Не мог я видеть этот ее передник, а она словно дразнила меня. Конечно, еду-то она несла в нижнем чистом переднике, но мне чудилось, будто она намеренно тащит ее на своем брюхе, чтобы лишний раз напомнить мне о нем.

Она налила нам вина, сперва мне, потом Тунике, потом присела — застонала, опускаясь на борону рядом с Туникой — и себе тоже налила в стакан. Она пила, угощала нас и причитала о том, каково-то будет в нынешнем году с мясом.

— О господи, всего-то нас лишат! Господи милосердный!

Мы с Туникой не очень отвечали. Были это знакомые причитания, потому как ничего нового у нас на деревне не было, и отвечать на них можно было разве что или руганью, или утешениями — дескать, как-нибудь образуется. Что всем нам конец придет — мне и в голову не приходило.

И вот эта самая мудрость — как-нибудь образуется — теперь гвоздем засела у меня в голове и утверждалась тем крепче, чем больше я пил. Я отдохнул, выпил, а выпив, принялся качаться на дышле. Телега равномерно поскрипывала под тяжестью моего тела, я просто физически чувствовал, как вместе со зноем наполняет меня леность, расползаясь по всему телу и застревая в голове. Зефа сетовала, а я уже не видел и не слышал ее, хотя она сидела прямо передо мной, в каких-нибудь двух шагах. Я сел к ним спиной и устремил взгляд на овраг, на родной дом по ту его сторону и на большую дорогу. Стояла ранняя весна, деревья еще были голыми, дома до самой корчмы тоже казались голыми. В иное время, не выпей я столько и не будь я так измучен душою, я бы, конечно, не стал смотреть по сторонам, и особенно на свой дом, в присутствии обеих Топлечек. Только я уж рассказывал, что мне все стало безразлично — как-нибудь образуется! Я смотрел на кизиловое дерево в глубине поля, на лужи и рощу за речкой, на сережки на вербах, а чувствовал только одно: если я когда-либо радовался первым цветам и проснувшимся почкам, то теперь, после вина, все словно окутал туман и нет больше во мне никакой радости, как прежде, когда я был мальчишкой, школьником. Через неделю деревья оденутся цветами, потом лепестки опадут, и Топлечка родит ребенка. Эх, черт возьми, тогда я женюсь на ней. И я стал пить и пил, нагибая все круче кувшин, — ибо, в конце концов, что мне до людей! И мать мне вон говорила: «Держись земли!»

— Эх, что там! — забывшись, воскликнул я вдруг и поспешил добавить: — Пошли, вон ту полоску еще надо поднять!

Я с грохотом соскочил с дышла, поднялась и Туника.

— Верно, о господи! — согласилась Топлечка, тоже собираясь вставать. По голосу, по спокойно сложенным на животе рукам, по всему виду ее заметно было, что она довольна: да, добилась своего, уволокла парня в постель! И вдруг мы все разом, и Туника тоже, посмотрели на дорогу. Думается мне, однако, теперь, что первой, поднимаясь на ноги, глянула туда Топлечка.

По дороге, держа на голове корзинку, к нам подходила Хана. Ее мы и увидели.

Туника замахнулась кнутом, но не опустила его, я поставил плуг, не выпуская из рук чапыги, и видел: Топлечка смотрит на дорогу, по которой приближается беглянка, словно зачарованная, не имея сил отвести взор и не веря своим глазам; рукой она ухватилась за борт телеги. А Хана подходила ближе и ближе, оглядывая то нас, то поле, вновь переводя взгляд на нас троих, на свою мать, на Тунику, на меня, задерживая его на матери и на ее животе. Она вспотела, видно, ее утомил подъем в гору к полю, а может, тряпки, видневшиеся из корзины, были тяжелы. Она остановилась перед телегой, еще раз по очереди обвела нас взглядом, и я услышал ее голос:

— Так, значит, пашете?

Точно ничего не произошло и все оставалось буднично и привычно! Точно она поутру ушла в город, а теперь возвращается мимо поля!

Поначалу ей никто ничего не ответил, потом Топлечка сказала:

— Да, пашем!

Сказала и вздохнула. Мы с Туникой молчали. Молчание затянулось, и мы чувствовали себя как на раскаленных угольях. Так мы и стояли, а Хана стала снимать с головы корзину. Я заметил, как напряглись у нее груди под белой блузкой — она была нарядно одета, — и опустил взгляд в землю, к бороне, что лежала у ее ног; девушка поставила корзину на телегу и опять нарушила молчание.

— Ну вот, я и пришла, — сообщила она, обернулась к матери: — Вам это не по душе? — а затем в мою сторону: — А ты как? Жениться не думаешь? Говорят, Плои ждут не дождутся…

Она взглянула на меня исподлобья, и тут выдержка ей изменила. Она рывком подняла свою корзину и выпалила:

— Не бойтесь, не проглочу я вашего хозяйства!

Повернулась и пошла по склону в сторону дома.