Нино и её призраки - Анна Аркадьевна Теплицкая

«Интересно, считает ли Гела, что я девственница? Возможно… Ия могла при нем сказать, что у меня есть парень. Это было бы лучше, а то девственницу он вряд ли захочет… Лишь бы он думал, что у меня уже был секс… Хотя почему бы она говорила про это с отцом. В их семье так не принято».

— Давай скорее! Опаздываем! — сказала мне Ия детским голосом. Я взглянула на нее и чуть не умерла со смеху: лицо переливается фиолетовым перламутром, глаза подведены как у индейца (ей-богу, Лейла была права), одета она была в джинсовую юбку и джинсовый топ. Ко всему прочему на ее ногах были тряпичные сапоги с красными каблучками в виде молнии. Она быстро разулась, кинула лаковую сумку на банкетку и схватила меня под руку. Меня обдало приторным душным ароматом — сочное яблочко от Нины Ричи, вот что. Мы побежали по холлу, голыми ногами поскальзываясь на паркете, мимо зеркал — я даже мельком боялась увидеть свое отражение, потому что смутно подозревала, что выгляжу ничуть не лучше Ийки, — мимо спален, прямиком в гостиную, где уже собралось все семейство Беридзе.

Они праздновали день рождения мамы Гелы — бабушки Кето. Мне казалось тогда, что она просто дряхлая, ведь ей исполнилось шестьдесят. Сейчас смотрю — бабулька просто топ, выглядит отлично, глаза горят, голова вся седая, но волосы потрясающего оттенка, чистое серебро, без желтоватой грязной примеси.

За столом сидят человек пятнадцать: бабушка Кето в торце, рядом с ней муж Ираклий по одну сторону и невестка по другую, затем внук Леван, две сестры Гелы — тетя Тамар и тетя Нанули, муж Нанули Валико, их маленькие дети Тина и Мака, двоюродный брат Каха с женой: они жили в Тбилиси и приезжали к родственникам только на праздники. На другой стороне чинно восседают два прадедушки — и оба Гочи: закадычные друзья, единственной их радостью было побыстрее набить животы хинкали и уйти в дальний угол комнаты — рубиться в нарды до наступления темноты; рядом с ними тетя по маминой линии с мужем Серго и прабабушка Цира. Все ели с довольным видом и их лица разгорячились от праздника и домашнего вина.

В кресле, чуть поодаль от суматошного застолья, развалившись, курил Гела. От него внутри у меня что-то напряглось и тут же разбухло, подступило прямо к горлу. Любовь распирала изнутри, и я не могла ее выдохнуть, не могла избавиться от нее. Она была уже такая большая, что трудно было сдержать ее внутри, казалось, что сейчас я просто тресну, как яйцо, и вся вывалюсь наружу. Я вдруг ощутила, будто тело больше не принадлежит мне: руки стали длиннее и повисли плетями, ногами я и вовсе забыла, как ходить.

Боже, бедная девочка, подумала я, разве взрослые помнят, как тяжело подросткам жить с этими эмоциями, выворачивающими наизнанку, натурально причиняющими физическую боль, мы — взрослые, больше не умеем так остро чувствовать жизнь. От этого контраста я вдруг ощутила собственную реальность пресной.

Лейла что-то рассказывала свекрови, а Гела с обожанием смотрел на жену: чуть подавшись вперед, он не сводил с нее влажного взгляда, как загипнотизированный покачивал головой в такт ее словам, потом увидел нас, улыбнулся и помахал рукой с зажатой в ней сигаретой.

— Ниноша, Ия, заходите скорее. Девочки, все остынет.

От расстройства в груди стало посвободнее. «Значит, Лейла и есть «самая красивая женщина в его жизни», — промелькнула где-то сзади грустная мысль, но я отогнала ее и села за стол. Массивный стул неудобно впился в спину витым ободком. Как раз время гастрономических изысков — интересно, насколько реально сохранился в моей памяти вкус еды, я так давно не ела то, что готовила бабушка Кетеван, ведь в моем времени она уже лет восемь как умерла.

Я неторопливо положила себе в тарелку все, до чего смогла дотянуться, и прислушалась к разговору. Говорили про Тбилиси, про революцию роз и Саакашвили.

— На стороне Звиада всегда были женщины, — пробормотала бабушка Кетеван. — Помнишь Маико из Цхнети? Она постоянно твердила и про масонский заговор, и про Горбачева с Бушем. Что-то в этом было, как-никак… Я бы хотела жить в Советском Союзе.

— Ну что ты такое говоришь, дэдико[26], — сказала тетя Тамар. — Он чокнутый был, ей-богу. Цветная революция просто спасла страну.

Нанули поддержала сестру. Она утверждала, что в Тбилиси вскипает новая жизнь, и нахваливала Саакашвили, при котором Грузия наконец станет независимой и свободной.

— В отличие от Шеварнадзе, он хотя бы принимает реальные меры. Жесткие, да, но экономика поднялась.

Она руками терзала лаваш, ела и запивала вином.

Эта семья натерпелась от грузинского режима, и им было что обсудить. Каждый член семьи высказывал противоречившие другим мнения. Прабабушка Цира говорила, что нужно было скинуть советскую власть любой ценой, чтобы Грузия обрела хоть какую-то автономию. Всегда молчаливый Валико сказал:

— Непонятно, кто бы от этого выиграл.

— Как кто? Любой уважающий себя грузин.

— Да нет.

Бабушка Кето всплеснула руками:

— Слушай, генацвале, без Москвы мы не проживем.

Каха ответил, что от азербайджанцев уже некуда было деваться: их знаете сколько развелось?— а особенно в Марнеульском и Болнисском районах.

— Еще и в Дманисском. — Вот именно. — Вай ме, ой…

— Давайте в таком случае вернемся к этническим чисткам Звиада. Кто бы тогда жил в Грузии? Вы забываете, что половина населения — это лезгины, армяне, осетины, те же азербайджанцы.

— Не перегибай, э? — сказал Ираклий. — В девяностых всего около трети населения Грузии были негрузины.

— Это все равно тысячи людей, имеющие семьи, папа.

— Что вы все про Тбилиси, да про Тбилиси, поговорить не о чем? — заворчала прабабушка Цира. — Вон, в Питере живем, чем не по нраву.

Тут Серго выпил и, не глядя на тетю, с чувством произнес: «Никогда в этом городе я не чувствовал себя одиноким, — последнее слово он дважды проговорил нажимом, — а вот в Питере да. Очень серый город, очень специфический!»

Было громко и дымно. Сейчас я бы охотно поддержала разговор, но в семнадцать такие темы нам с Ийкой были неинтересны. Она сидела рядом, прижавшись ко мне костлявым бедром, и с задумчивым выражением лица макала аджарик в ореховый соус.

В какой-то