Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов

государства. Обнимавшиеся на экране голые люди были давно мертвы. Их тела и возбужденные губы, жадные глаза и похотливые трясения голов, сладострастное дрожание животов и рук – все давно истлело в могилах, превратилось в пыль и труху. На экране двигались призрачные тени, болотные духи, сквозь которые беспрепятственно пролетал свет луны, порождая недоумение и печаль, какие бывают, когда разглядываешь снимки начала века – кафешантаны, царские выезды, первые автомобили, исчезнувшие, с конками и бородатыми мужиками, кварталы Москвы.

Затем следовали кадры, которые не включали в себя раздевание Прокурора, по-видимому, состоявшее из бестолкового сволакивания пиджака, дерганья галстука, отстегивания нелепых подтяжек, комканья брюк, стыдливого освобождения от длинных семейных трусов. Сразу появилась постель с двумя телами, уже успевшими смять покрывало и сдвинуть мутаки. Вероника лежала лицом вверх, согнув красивый локоть, подложив ладонь под голову. Другой ладонью чуть прикрывала грудь, растворив тонкие пальцы, сквозь которые невинно выглядывал сосок. Она была похожа на спящую Венеру, и эта поза была усвоена ею из созерцания репродукций итальянских мастеров кватроченто. Прокурор тыкался в нее по-собачьи, жадно целовал ее неподвижное тело, и казалось, что он собирается не любить ее, а торопливо ею поужинать. Были слышны его постанывания, утробные, похожие на всхлипывания слова:

– Богиня!.. Несравненная!.. Помоги мне!.. Ты мне как дочь!.. Я теряю сознание!.. Сделай так, чтоб я умер!..

– Ты уже умер, козел!.. – ликовал Гречишников. – Ты уже на Ваганьковском!.. Закажем тебе памятник работы Эрнста Неизвестного!.. Фаллос в прокурорском мундире!.. «Под камнем сим лежит законник, он членом бил о подоконник!»

Они с Копейко подняли рюмки. Не дождавшись того же от Белосельцева, чокнулись, жадно выпили, хватая руками жирные розовые ломти семги.

Белосельцев вдруг испытал острое, нарастающее чувство позора. Сознание своего мерзкого греха. Того, за который в Дантовом аду сводники и держатели домов свиданий превращались в ветки ивы. Мимо человекоподобных деревьев ходил чернокожий палач, срубая секирой ветви. Обрубки брызгали кровью, кричали человечьими голосами. И тут же вновь вырастали. На них со свистом падал удар секиры, которую ловко держал черноликий, белоглазый экзекутор, напоминавший воина на эфиопском лубке. Позор усиливался ощущением необратимого проигрыша, при котором в одночасье погибли крохи драгоценного опыта, мучительно обретенного знания, добытого в долгие дни одиночества, когда он пытался очистить свой разум от бессмыслицы похотей и страстей, стремился обнаружить в своей сумбурной греховной жизни божественный закон бытия, чтобы, следуя ему, приготовиться к смертному часу. Теперь он сорвался вниз. Лежал среди расколотых коробок коллекции, где каждая бабочка означала его грех и проступок. Чью-нибудь загубленную жизнь или затоптанную любовь.

Прокурор лежал навзничь, лицом в потолок, с полуоткрытым постанывающим ртом, идиотическими, побелевшими от наслаждения глазами, уродливо раздвинув стопы с загнутыми большими пальцами. Женщина склонилась над ним, белея гибкой спиной, с подвижной линией позвоночника, круглыми, кувшинообразными бедрами. Она целовала его волосатую грудь, выпуклый дышащий живот. Ее голова двигалась, плавно описывала цифру «восемь». Были видны ее маленькие, тесно сжатые стопы. Время от времени она поднимала голову, отбрасывая назад спадавшие волосы.

– Как хорошо!.. – подавал ноющий голос Прокурор. – Мы созданы друг для друга!.. Мы поедем во Францию!.. Будем жить у моря!.. Как мне хорошо, моя радость!..

– Обещаю, козел, через день это услышит вся Россия! – гоготал Гречишников, подливая водку. – Только уточни, где будете жить?.. В Ницце?.. На Лазурном Берегу?.. В какой-нибудь маленькой уютной гостинице под Марселем?.. Может быть, вам обвенчаться?.. Справим свадьбу в «Метрополе», позовем на нее всех валютных проституток Москвы!..

Женская голова описывала цифру «восемь», и это напоминало фигуру, которая создавалась в вечернем воздухе над каким-нибудь влажным черно-зеленым листом монотонно пульсирующей бабочкой шелкопряда, танцующей брачный танец. Это сходство изумило Белосельцева, а потом породило в нем мучительное влечение, разгоравшуюся слепую похоть. Он пытался с нею бороться, чувствуя, что проваливается все глубже. Его грех становится все ужаснее, обретая черты языческой оргии, свального соития, когда все они – Прокурор с ноющими бабьими звуками, Гречишников с безумными похотливыми смешками, Копейко с напряженным посапыванием и он сам, Белосельцев, хватающий жадно воздух, – все они набросились сообща на молодую женщину, терзают ее, выдирают один у другого, распинают на полосатом покрывале, подкладывают ей под спину мутаку. Закрывают ее кричащий искусанный рот своими мокрыми, хрипящими ртами. Эта похоть вошла в него вместе со струей горячего дыхания. Свилась в жгут. Проскользнула под сердце, сдавливая мощным чешуйчатым узлом. Проползла вниз, в желудок, в пах, кидая впереди себя обжигающее ядовитое пламя. Она рвалась наружу, раздвигая тазовые кости, вызывая сладкое помрачение.

Прокурор лежал на женщине, похожий на носорога, с жирной горбатой спиной, тучными плечами, маленькой лысеющей головой. Он сопел, бормотал, хлюпал. Через несколько пропущенных кадров поднялся из постели. Стыдливо отвернувшись от женщины, он стал напяливать нелепые семейные трусы и при этом хотел казаться галантным, благодарил ее. Она, продолжая лежать, смотрела ему в спину и улыбалась.

– Стоп-кадр!.. – возопил Гречишников. – Это лучшее, что мы имеем!.. В журналы «Лица» и «Профиль»!.. На первые страницы!.. Правосудие надевает трусы!.. Зевс покидает Данаю, натягивая сатиновые трусы образца первых сталинских пятилеток!.. После этого его будут узнавать не только по лысине, но и по трусам!.. Ради такого стоит жить и работать!..

Белосельцев почувствовал, как недавняя, переполнявшая его похоть, не находя естественного выхода, превратилась в ком рвоты. Кинулась вспять, подымаясь от сердца к гортани. Не пуская этот ком наружу, он схватил рюмку водки, опрокинул в себя. Внутри что-то начало биться, извивалось и корчилось, как змея, которую бросили в банку со спиртом.

Они выключили магнитофон. Сидели молча, отдыхая, как альпинисты, одолевшие пик, с которого открывалось волнистое лазурное пространство окрестных хребтов, зеленоватый туман глубоких влажных долин.

Внезапно дверь растворилась, и вошел Зарецкий, возбужденный, нетерпеливый, бледный, с крохотными пятнами больного румянца на скулах, словно загримированный Арлекин.

– Где?.. Получилось?.. Покажите!.. – потребовал он, заикаясь, голосом, близким к истерике.

Гречишников и Копейко с победным видом перемотали кассету. Пустили запись с восхищенными лицами, готовые тысячу раз просматривать любимую ленту, как космонавты на Байконуре перед полетом в космос ритуально смотрят «Белое солнце пустыни».

Белосельцев больше не смотрел на экран, где в лунных лучах, среди синих туманных болот, что-то хлюпало, пузырилось и лопалось, вынося на поверхность утробные звуки наполненной газами земли. Он наблюдал за лицом Зарецкого, которое напоминало открытую книгу французского декадента, который, пользуясь образами ядовитых цветов, описывал людские пороки.

В первые минуты просмотра это лицо выражало торжествующую радость и облегчение, как если бы с плеч Зарецкого спала огромная тяжесть. Миновали тревоги, отодвинулись смертельные угрозы, сулившие крушение, арест, тюрьму, торжество беспощадных врагов. Он