Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов

опрокинутыми подсвечниками, разбитыми лампадами, мерзкими надписями на лицах святых и угодников. К святотатству, которое учинили разбойники в его домашней молельне, был причастен он сам. Ощущение нарушенных заповедей, оскверненных святынь вызывало в нем брезгливость к себе самому, словно он надел чьи-то нечистые, взятые в мусорной яме одежды. Он пошел в ванную, долго стоял под душем, смывая с себя клейкую пленку, оставшуюся после прожитого дня, похожего на огромную скользкую медузу, которая, проплывая, коснулась его, оставила на нем едкую слизь.

Вернулся в гостиную. Снял с книжной полки Тургенева. Положил на столик. Лег на кушетку под плед. Открыл «Записки охотника» и стал читать наугад отрывок с описанием летнего луга. И вдруг счастливо задохнулся, ослеп от солнечного блеска травы, мелькания цветов. От мотыльков, прозрачных в слепящем свете, облепивших пряный цветок. От жужжанья шмелей и пчел, падающих в сладкие ароматы цветного горошка. От тусклого свечения бронзовых тяжелых жуков, сонно копошащихся в белых мохнатых зонтиках. Он стоял в путанице стеблей, шелковистых листьев, изумрудных колосков и метелок. Капля росы вдруг загоралась алмазом и тут же пропадала, стоило качнуть головой. Разноцветные мушки вились над белой ромашкой. Прозрачная, в черных прожилках боярышница плавно пролетела, как барышня в девичьем сарафане. Огненно-красный червонец с металлическим блеском метался над лугом. Крохотная птица, нанизав на клюв зеленую стрекозу, повисла на гибкой травинке. Ветер, волнуя легкие гривы, пролетал над лугом, неся ароматы пыльцы, сладкие запахи меда, дуновения цветочного сока.

Это видение летнего луга было прекрасным, очистительным. Он зарывался в траву, спасаясь от мучительных, настигавших его видений. Катался по стеклянным стеблям, пушистым листьям, мохнатым соцветьям, прячась в них от недавнего жуткого игрища. Обнимал теплые сырые охапки, в которых запуталась, не умела освободиться серо-коричневая, с фиолетовыми крапинками, сенница. Заслонялся от зрелища бутафорской квартиры с кроватью и болтающим без умолку Прокурором.

Его сон был продолжением луга. Он бежал по траве, и голые ноги чувствовали теплую землю, режущий, застрявший между пальцев стебель, рыхлую кротовую норку, пепельно-сухой муравейник. Он не хотел просыпаться, стараясь продлить молодой и горячий бег, слыша вторжение режущей телефонной трели.

Говорил Гречишников:

– Немедленно приезжай к Копейко!.. Такое увидишь!.. Ты великий разведчик, Виктор Андреевич!.. «Подвиг разведчика», вторая серия!.. – С захлебывающимся смехом он будто кувыркнулся и исчез в глубине телефонной трубки, оставляя на мембране падающую капель звука.

Среди ночи Белосельцев отыскал ампирный особняк с колоннами, с чугунной решеткой балкона, с кнопкой звонка, врезанной в белую кладку. Охранник, успев разглядеть его сквозь застекленную трубочку телекамеры, впустил в дом. Сопровождая, как пленного, держа ладонь на кожаной кобуре с пистолетом, проводил сквозь электронные залы с неутомимо думающими, мигающими машинами.

В небольшом, матово озаренном помещении его встретили Гречишников и Копейко. Оба возбужденные, переполненные радостным кипением, будто в каждого кинули шипучую пенистую таблетку.

– «О тебе, моя Африка, шепотом в небесах говорят серафимы…» – Гречишников обнял Белосельцева, любовно заглянув в него оранжевыми глазами. – Радовался ли так Королев, получив первые снимки с лунохода? Испытывал ли он подобное чувство, когда разглядывал фотографию лунного камушка, длинную тень от него, колесо лунохода, попавшее в объектив телекамеры?

Копейко, круглоголовый, пушистый, округлив совиные глаза, усмехался маленьким ртом.

– Настаивал и буду настаивать!.. Что невозможно достичь с помощью воздушных армий, достигается с помощью женского лобка, правильно сориентированного во времени и пространстве!..

Он держал в руках кассету. Целил ее в скважину видеомагнитофона, перед которым стояли початая бутылка водки, мокрые рюмки, тарелка с нарезанной семгой.

– Не томи, покажи! – Гречишников наполнил рюмки, восторженно глядя на Белосельцева как на героя, за которого предстояло выпить. – Засунь ее поглубже, будь добр!

Копейко утопил кассету в мягко чмокнувшей глубине магнитофона. Нажал пульт. На матовом экране, среди легкой ряби, как отражение на выпуклой голубоватой поверхности, возникли кадры.

Белосельцев увидел знакомую кровать с полосатым покрывалом, изображенную в косом ракурсе сверху. Прокурор притягивал к себе Веронику. Та слегка отстранялась, а он двумя руками обнимал ее за пояс, прижимал к своему животу. Изображение было синеватым, ночным, сделанным при лунном свете. Словно и впрямь съемка велась на Луне, где отсутствовала атмосфера, лежали глубокие тени, и сигнал, долетая к Земле, проходил сквозь магнитные бури, поколебленный электронной рябью.

– Он может вернуться?.. Вы уверены, что он не вернется? – Прокурор целовал Веронику в открытую шею, при этом была видна его лысеющая голова и ее смеющееся, словно из фарфора, лицо.

– Вернется через час или больше. Должно быть, поехал к своей старой больной тетушке, которой стало плохо. Он иногда уезжает к ней по срочному вызову. Мы прерываем редактирование книги.

– Давай ее с тобой редактировать!.. – Прокурор поцеловал ее шею, стал неловко расстегивать ей блузку. – Пускай помогает тетушке, а мы будем редактировать книгу… Вернется, а она отредактирована…

Был слышен ее смешок, его тяжелое дыхание, различались грассирующие рокоты его взволнованного голоса. В объектив попадал фрагмент стены с коллекцией бабочек, синеватых, с черной графикой, обведенных тенями. Будто пойманных на Луне, в Море Дождей, когда он, Белосельцев, в серебристом скафандре, плавно отталкивался и взлетал, оставляя на мучнистой поверхности ребристые отпечатки.

– Ну давай, давай, старый козел! – весело комментировал Гречишников. – Давно не раздевал молодых баб?.. А как же жена?.. А семья?.. А нравственность?.. А честь мундира?.. Ну, Прокурор!.. Ну, Рыцарь Закона!.. Ну, совесть нации!.. Козел похотливый!..

На следующих кадрах, уже прошедших предварительный монтаж, следовал эпизод раздевания. Прокурор, неловко нагибаясь, хватая подол, а затем подымаясь на цыпочки, снимал с Вероники юбку. Вздымал над ее головой. Вытянув руки вверх, она позволяла снимать, чуть мешая, выгибая бедра, поддразнивая Прокурора. Тот справился с юбкой, откинул ее куда-то в сторону, может быть, на пол. Принялся из-за спины расстегивать ей лифчик. Она улыбалась. Был виден ее прямой бестужевский пробор, зябкое передергивание плеч. Прокурор, что-то курлыкая, освободил ее от лифчика. Колыхнулись ее круглые, тяжелые груди. Словно купальщица, она заслонила их, положив руки на плечи крест-накрест. Прокурор стал жадно наклонять лицо, пытаясь поцеловать ее грудь, он задыхался, а она мешала ему, глядела насмешливо на его наклоненную, дрожащую лысину.

– Дорогая, как же ты хороша, как прелестна!.. Не бойся меня, не бойся!..

Гречишников едко смеялся:

– Да она тебя не боится, хрыч!.. Ты бы ее не боялся!.. Своя небось баба обрыдла!.. Свежатинки захотелось?.. Кушай, кушай, с подливочкой!.. Скоро икать начнешь!..

Белосельцев смотрел на это эротическое лунное шоу. Оно не вызывало в нем вожделения. Не вызывало вины и раскаяния. Ему не было жаль Прокурора. Он не испытывал злорадного ликования, видя, как бездарно и пошло гибнет одно из первых лиц