Письма с острова - Татьяна Борисовна Бонч-Осмоловская

в красном. – Как пересказать песню? Да разве я уже помню! Девочка моя, представь себе двор, занесенный снегом, и два деревянных дома, торцом к торцу. Один, обитый красной вагонкой, заколочен на зиму, а в другом доме в окне горит свет. Снаружи низкое небо, мороз, вершины елок царапают облака, а в доме – белые стены, дощатый пол и мебель из дерева. Вдоль стен – стаканы с карандашами, в чулане – безумный набор красок и кисточек, в зале – стол для письма, пуфики и небольшая библиотека со случайным набором книг, то альбом фотографий, то комиксы, то стихи. На самом деле – совсем не случайным, это все книги авторства гостей художественной резиденции, теперь почти опустевшей, в это время года так далеко на север, едва ли не за полярный круг, и художники не поедут, только самые отчаянные или доведенные до отчаяния, как Беатрис. Ей было некуда деться в этом месяце, и она отправилась в арт-резиденцию на краю света. Лучшее, на что она могла рассчитывать в свои годы. Тем более не полы драить и попы мыть старикам, но рисовать от души. Было суперблагородно со стороны сотрудников резиденции пригласить ее и ничего не ждать в ответ. Возможно, им просто надо было, чтобы в доме сохранялось тепло. Или чтобы фонды текли круглый год. Они сказали, что понимают творческий процесс и не станут ее контролировать. Приезжали раз в неделю, по одной, то красная шапочка, как ее назвала про себя Беатрис, то бледная красавица в чем-то вроде колючей диадемы на блеклых волосах. Они исправно привозили ей еду, всякие домашние вещи, новые краски вдобавок к уже имеющимся. Беатрис была счастлива. В одиночестве, без чужих и знакомых людей, без дочери и без матери, без разговоров и муторных домашних и рабочих обязанностей, дело у нее пошло, как не шло годами. Она писала с утра до вечера, изводя по холсту в день. На другой день, рассматривая с утра пораньше, что нарисовала накануне, она без сожаления замазывала картину белилами, оставляла сохнуть до завтра, и принималась за забеленный накануне холст. Она перепачкивала краской руки, лицо, волосы, даже голени и ступни, и по вечерам, прежде чем сесть за ужин – она ничего не готовила, только открывала банки – селедка, оливки, томаты, черный хлеб… прежде чем сесть за стол, она долго отмывала краску с рук и волос, скребла кожу ногтями, потом вычищала ногти и смазывала кожу кремом. После ужина она плотно задергивала занавески – понятно, вокруг никого на километры черного леса, но не хотелось бы, чтобы эти никто заглядывали из темноты. Беатрис проваливалась в мягкую постель и засыпала без снов, чтобы утром вскочить за мольберт, рисовать, рисовать, рисовать, как проклятая.

Если бы кто вознамерился определить ее стиль, боюсь, ее работы отнесли бы к наивному, или примитивному, искусству. Но она работала исступленно, без оглядки на критиков, каждый день, изо дня в день… Ее картины были красивы пошловатой, открыточной красотой. Три стакана вина на деревянном столе, глубокая вишневая тень, приоткрытая дверь, треугольник света на холодном полу, девочка в белом фартуке с букетом высоких цветов, львы и тигры среди зеленых кустов, восторженные лица девиц, в экстазе глядящих навстречу взгляду художника, сейчас в обморок грохнутся от восторга, младенец на руках у старухи, ветки сирени за деревянной рамой окна, фонтан в круглой гипсовой чаше на городской площади, а за ним – кирпичная башня, и женщина смотрит в окно… Ну и совсем кич – рассвет горит за холодными скалами, лунная дорога между деревьями, спутанные колючие ветки, отпечатки босых ног в снегу и девушка, распростертая в глубоком сугробе, светлые волосы схвачены льдом… Выписано, забелено, холст высох и заполнен по новой.

Когда приехала сотрудница резиденции, Беатрис лежала бездыханной на полу рядом с напольными часами, выбившими весь завод, и тремя мольбертами, белые холсты на двух и почти завершенная картина на третьем. Полиция закрыла дело, установив отравление свинцовыми красками. Резиденцию, и так дышащую на ладан, опечатали и прикрыли. Сотрудницы уволились, разъехались кто куда. Последнюю нарисованную Беатрис картину, единственную, что она не успела замазать белилами, краснокирпичная башня на площади, арочное окно под вывеской «кофе чай шоколад» и усталое женское лицо выглядывает из‑за занавески, сначала забрали в вещественные доказательства. Но когда художественная экспертиза установила – ничего ценного, просто большая открытка, никто не огорчился, что холст пропал. Вероятно, одна из сотрудниц забрала картину себе.

Письмо пятьдесят пятое

старое кресло

в нашем доме над старым креслом —

мне часто снилось, что я забираюсь

в него с ногами и, взмахнув крыльями,

уплываю вверх и наружу —

в облупившейся раме висела картина:

на улице дом, один в ряду многих,

в доме стена в свежей побелке,

в стене – окно, в окно видна комната,

в комнате стол, пианино и кресло,

над старым креслом – бывало, мне снилось,

что я забираюсь в него с ногами,

взмахнув крыльями, уплываю

вверх и наружу – в облупившейся раме

висела картина: дом в три этажа,

светлый кирпич, окошко с цветами,

в цветах спит кошка. в окно, присмотревшись,

комната – шкаф с книгами, стол и кресло,

над старым креслом – однажды приснилось,

что я забираюсь в него с ногами,

взмахнув крыльями, вверх и наружу —

в раме картина с ноготь мизинца:

высотный дом, ряды балконов, на балконе

коляска, в форточку с лупой – комната,

кресло, над старым креслом – мне никогда

не снилось, что я забираюсь в него с ногами —

картина: все, что я разглядела,

покатая крыша, труба и антенна,

над крышей кто-то плывет вверх и наружу.

ничего не видно,

не могу разглядеть.

Письмо пятьдесят шестое

Пеннорожденная тройня

– Иногда я ощущаю себя дремучим лесом, с густыми кустами и кривыми тропинками, ведущими неизвестно куда, и я дрожу ветвями деревьев, вспугивая сорок и саламандр, но не нахожу выхода. Иногда я чувствую себя пустыней, с востока на запад ее пронизывает единственная колея, по которой ползет бесконечная гусеница танков и бронетранспортеров, вниз вверх, вниз вверх, дюны поднимаются волнами, до дурноты, обзор заслонен следующим склоном, и я задыхаюсь, икаю и