Легкий аллюр - Кристиан Бобен

ближе к вечеру, чуточку духóв, просматриваю содержимое гардероба, не могу определиться, наконец выбираю голубое платье и бегу к чистым страницам, как бежала когда-то к воде, уверенная и веселая. Два-три предложения, чтобы пощупать температуру, вода хорошая – и вот я окунаюсь в белизну, которая обволакивает меня со всех сторон, на поверхности удерживается только голова, я отталкиваюсь от стула и от стола, гостиница становится лишь точкой на берегу, я плыву, укачиваемая шорохом ручки по бумаге и черными волнами чернил, которые то накатывают, то отступают.

Я встаю рано, ложусь поздно. Усыпляет меня толстяк, и он же будит меня по утрам. Часы сна, которых мне не хватило ночью, я наверстываю после обеда. Все равно в дневных часах я никогда не видела смысла. А вот утренние стали для меня другими. Я долгое время их избегала. Вставала с постели не раньше одиннадцати – к ужасу отца. Дочь вся в тебя, говорил он маме. Мать моя была невозможной соней. На рассвете поют птицы. Мой отец был из их числа. Теперь я задаюсь вопросом, не было ли это расхождение в часах подъема для моих родителей столь же серьезным, как и развод. Слушая толстяка, я поняла вот что: счастье не отдельная нота, а та радость, которая возникает у двух нот, когда они отражаются друг в друге. Несчастье – это когда звук при этом выходит фальшивый, потому что ваши ноты не гармонируют друг с другом. Самое страшное несовпадение между людьми – именно в этом, и больше ни в чем: в ритмах.

Я всегда инстинктивно узнавала тех, кто даже на отдыхе встает с первыми лучами солнца, и тех, кто может проваляться в постели целую вечность. Первых я боялась с раннего детства. И всегда опасалась тех, кто идет на штурм собственной жизни, как будто нет ничего важнее, чем выполнять дела – быстро и много. Моя мама была так любима, что ей не было надобности чем-то занимать все часы дня. Говорят, мир принадлежит тем, кто рано встает. И они всем своим видом показывают, что он – этот мир – принадлежит именно им, и страшно гордятся своей суетой. Но когда вы любимы, вам плевать на мир и нет надобности как-то участвовать в его жизни. Моя мать купалась в потоке любви. Родители носили ее на руках. Мужчины ею восхищались. Ей ничего не надо было доказывать, ничего не надо было воздвигать. Она запросто могла безрассудно долго оставаться в постели. Моя мать не верила в мир, и в этом я – ее истинная дочь. Она верила лишь в любовь, а если ты не веришь ни во что, кроме любви, утро создано не для тебя, и ты остаешься под одеялом, потому что любовь – именно там. Или потому, что ее нет.

Если я и встаю теперь раньше птиц, то делаю это исключительно ради наслаждения. Перемещаюсь от постели к чернилам – и то и другое для меня отдых. У толстяка тоже так было: сколько бы тысяч нот он ни написал, он никогда не перетруждался. Партиты, кантаты, сонаты, мессы, концерты – все похожи друг на друга и все восхитительно повторяются, он никогда не выходил за пределы своей натуры и не верил в то, о чем распевают все эти ранние пташки: надо себя заставлять, надо лезть из кожи вон – только тогда тебя заметят в мире. Толстяк беспрестанно спал, свернувшись калачиком, укрывшись нотами, обложившись мелодиями.

Смотришь на портреты Баха – и видишь не только толстого кота, но еще и кита.

Когда играет эта музыка, я словно погружаюсь в ванну с головой и вслушиваюсь в звуки, доносящиеся снаружи.

Люди, которые подолгу лежат в постели и в ванне, – одинаковые. Они впускают в свое сердце песню синих китов – величественную фугу убегающего времени.

Между восемью и десятью годами я сознательно оттачиваю мастерство побега. Цирк больше не снимается с места, пока не убедится в моем присутствии. Другим детям поручено за мной присматривать. Мне очень нравится эта игра. Она похожа на жизнь. Да она и есть жизнь: появляться, исчезать. Дети охотно врут, когда взрослые расспрашивают их о моих перемещениях. Я им объяснила. Сказала, что ухожу в подполье. Это слово я позаимствовала из исполненных героизма пьяных рассказов укротителя о войне в Испании. Я не знала, о какой именно войне шла речь, и почти ничего не понимала, мне было ясно лишь одно: каждая секунда может принести тебе смерть или истинный восторг оттого, что ты опять ее избежал, – и так до следующей секунды, когда все начинается заново. Я решила использовать каждую секунду именно так. «Использовать» не самое удачное слово: я решила перемещаться от одной секунды к другой так, как прыгают с камня на камень, чтобы перебраться через глубокую реку. Промокну с головы до ног, замерзну. Но не утону.

Я больше не рассказываю родителям о волке. Не говорю им ничего о немецких птицах и о моем желании прожить другие жизни, все жизни во всех домах. И они решают, что мои причуды остались в прошлом. Мои главные предатели – близнецы. Они полюбили меня и повсюду за мной таскаются. Отделаться от них – целая история. Я не хочу, чтобы они тоже участвовали в побегах. Я догадываюсь, что этому никто не обрадуется. Девчонка черт знает где – это еще ладно, уж такая она, все равно мы ее каждый раз находим. Но близнецы находятся в эпицентре всеобщего обожания, столкновение с которым было бы для меня по-настоящему опасно. Когда меня находят, отец, громко ругаясь, тащит меня к водопроводной трубе, сует головой под струю и долго так держит – чтобы научить уму-разуму, как он говорит. Я никогда не понимала, чему можно научить ребенка, если обрушить на него поток криков и ледяной воды. У меня такое чувство, что, если бы я втянула в свои авантюры близнецов, не было бы ни криков, ни холодного душа – а только мрачное молчание отца, только звериный взгляд, только сжатые губы – и нет ничего хуже этого.

Однажды клоун рассказал мне, что мама принимается хохотать всякий раз, когда ей говорят: ну ты смотри, опять малышка за старое – сбежала. Этот смех поддерживает меня, радует – до глубины души. Под зонтиком этого смеха я могу бежать долго-долго, прямо под палящим солнцем. Молчание отца для меня все равно что изгнание. Мамин смех – разрешение остаться.

Между восемью и десятью годами – полдюжины побегов. И столько же вымышленных имен. В Ле Гро-дю-Руа меня зовут Ирен Паскерон. Это имя мне так и не пригождается, потому что никто со мной не разговаривает. Я два дня и две ночи болтаюсь на пляже. Питаюсь перекусами, которые нахожу на дне сумок купальщиков. По утрам сплю в лодке у старого порта. Днем скучаю: быть отдыхающим – это целая наука, не такое уж и плевое дело. Наблюдаю за семьями и парочками. Одиночек очень мало. Возможно, одиночкам пляжный отдых не полагается. А может, им просто не от чего отдыхать. Наблюдаю за людьми, которые сбиваются в большие компании. Вижу, как методично наполняют они каждый час дня и ночи, как ставят цели столько-то раз искупаться, столько-то раз поспать, столько-то – пробежаться по магазинам, столько-то – побездельничать на террасах кафе. Я умираю от скуки до вечера второго дня, когда со мной заговаривают жандармы после того, как три раза прошли мимо. Я говорю им, что они ошибаются, я совсем не потерялась и мои родители и сестры, если вам интересно, вон там, впереди, в двух сотнях метров, просто я на них дуюсь, мы поссорились, – и я бегу в сторону своих временных родителей, нагло хватаю за руку женщину, которая смотрит на меня, вытаращив глаза: не волнуйтесь, мне нужна мама на две секунды и после этого я от вас отстану. Жандармы издали наблюдают благополучное завершение детского каприза, садятся в машину и уезжают. Я тоже собираюсь уйти, но женщина уже не выпускает моей руки, ее дочки смотрят на меня с опаской, а их отец спрашивает: девочка, где твои родители? Я указываю пальцем вверх – на звезды. Там наверху, месье, они наверху, и скоро я к ним