Легкий аллюр - Кристиан Бобен

Я не одна. Со мной толстяк. Он говорит со мной, а я слушаю. Комната крошечная, но толстяку много места не требуется: ему хватает кассеты и магнитофона. Толстяк – это Бах. Иоганн Себастьян. Я вечно переименовываю тех, кто что-нибудь мне дает, а толстяк в мои лучшие годы дал мне очень многое. Вы видели портрет Баха? Живот такой круглый, что наводит на мысли о беременной кошке. Должно быть, душа его брала пример с тела. Душа была такой же огромной, как и его живот, который вместил бы тысячи котят, за свою жизнь толстяк произвел на свет тысячи нот. Потребность создавать – свойство души, точно так же, как потребность есть – свойство тела. Душа – это голод. Со временем я научилась различать два типа творцов – только два, других не бывает: творцы тонкие и творцы толстые. Те, которые идут путем сокращения, утоньшения, легких прикосновений: Джакометти, Паскаль, Сезанн. И те, чей выбор – наращивание, утолщение, неутолимый голод: Монтень, Пикассо. И вот еще он – Бах – толстый-толстый-нот-объелся. Если я и предпочитаю его музыку всей прочей, то лишь потому, что она освобождена от сантиментов. Никакой скорби, сожалений и меланхолии: лишь математика нот, точная, как тиканье часового механизма.

Как жизнь, которая мерно направляется к выходу.

Мама начинает превращаться. Сначала я ничего не замечаю, разве что ее щеки еще вчера были молочного цвета, как луна, а сегодня – розовые, словно персики. Потом меняется взгляд: мама весь день моргает, будто что-то попало в глаза, и в них мелькает непонятная искорка, жаркий уголек, вроде того, который появляется, когда ждешь Рождества или когда выпьешь на ярмарке игристого вина.

Моя комната в фургоне – это что-то вроде ниши над кабиной грузовика. По вечерам после обряда посещения волка я забираюсь в постель и через овальное окошко, совсем крошечное, вырезанное в крыше фургона, смотрю в летнее небо. Я знаю названия звезд. И сколько им лет – тоже знаю. Когда клоун рассказывал мне об их возрасте, я почти не удивилась: звезды такие веселые, какими бывают только очень старые дамы. Я подолгу смотрю на них, пока не отяжелеют веки. Чем дольше наблюдаю за ними, тем ярче они сверкают – ведут себя, как и подобает кокеткам. Поэтому и в прибывающей красоте звезды-мамы я не вижу ничего странного: когда ты так обожаема, остается только возвращать миру свет, который он тебе дарит.

Беспокоиться я начинаю чуть позже, когда мамина красота, отразившись сначала на лице, переходит на тело и преобразуется в медлительность. Вообще-то мама всегда была медлительной. Когда она сообщала нам, что скоро ужин, мы с отцом знали, что это значит: ни один овощ еще не очищен, ни одна картофелина еще не брошена в котелок с водой, и вода эта еще не закипела, а есть мы будем часа через два – и то, если все пойдет хорошо. Но настолько медлительной я ее еще не видела. И к тому же толстой: до того толстой, что она больше не может работать кассиром и продавать билеты, будка стала для нее чересчур тесна. Меня поражает именно сочетание этих двух метаморфоз: толстая и величественная. Тяжелая и восхитительная. В цирке есть три слона. Два больших и один маленький. Боюсь, как бы мама не сравнялась в размерах с самым большим из трех.

Я понимаю и не понимаю, что происходит. В три года я становлюсь похожа на дом с двумя комнатами: в первой – играю и думаю, а во вторую входить себе не позволяю. Не позволяю потому, что прекрасно знаю, что в ней находится, – еще бы мне не знать, ведь все, что там есть, я сама туда зашвырнула. Во вторую комнату, нижнюю, я сбрасываю то, что мне не нравится. Например, появление младшего брата.

Но, как говорится, беда никогда не приходит одна. Рождается младший брат, а следом за ним спустя несколько минут появляется еще один. Сразу две беды дрыгают руками и ногами, а их вопли, одному Богу известно почему, вызывают восхищение всего табора. Я называю их Плих и Плюх. Высочайшим указом я постановляю, что Плиху и Плюху дозволяется разместиться в моем королевстве – временно. Проходят месяцы. Я жду, наблюдаю. Я – жена волка и правительница Плиха и Плюха. Они изменили моих родителей, но в остальном почти все осталось прежним: нежность рук эквилибристки у меня на лбу, запах жимолости и вкус клубники, утонувшей в сливках, бормотание звезд и безмятежность моего волка, розовое очарование городков, в которые мы прибываем на рассвете, – нет, в самом деле, Плих и Плюх не так уж и сильно пошатнули мое королевство.

Мне семь лет, им – четыре года. Мне доверяют их на часок. Я созываю свою маленькую армию. Хосе, сына укротителя, и двух его кузин – Кларенс и Селию, дочек наездницы. Мы ведем Плиха и Плюха за церковь, к пруду для стирки. Мы решили, что пора бы их покрестить. Оба малыша шагают во главе колонны, гордые тем, что занимают самые почетные места. Дойдя до пруда, мы читаем первые строки молитвы «Отче наш» и бросаем близнецов в воду, зеленую и пенную. Вскоре появляется мой отец, волосатые до плеч руки ныряют в воду и вытаскивают два орущих свертка, ладони, словно колотушки, раздают шлепки направо и налево. Назавтра мы вынуждены предстать перед судом под куполом цирка. Взрослые сидят на зрительских трибунах. А нас ставят в центр арены и принимаются воспитывать. Звучит роковой вопрос: как вам вообще такое в голову могло прийти – «покрестить» их, так вы это называете? Ответ вырывается у всех одновременно: это все клоун. Это он рассказал нам о крещении Иисуса Христа в водах Иордана и о голубе, который спустился тому на голову, мы хотели увидеть, как близнецам на головы сядет Голубь-Свитайдух, мы ждали его появления после купания. Все оглядываются на бедолагу клоуна. Карьера блестящего педагога оборвалась в один миг.

В каждом местечке мы останавливались не дольше, чем на два-три дня, священника за такой короткий срок не раздобудешь и в школу тоже не запишешься, поэтому наше образование, как и все остальное, было обязанностью семьи. Священное Писание нам преподавал клоун: обучал всему, что было необходимо, чтобы однажды, когда настанет час, мы могли принять причастие в белом платье, как маленькие невесты Христа. Он собирал нас в своем фургоне на один час в неделю, вскоре после полудня, и открывал Библию. Иногда при этом он был в гриме и клоунском костюме. Я не видела в этом ничего странного, слишком привыкла видеть его таким, к тому же клоуны всегда внушали мне страх, или, если точнее, беспокойство. Да, я всегда волновалась за клоунов, всегда боялась, что они пропустят свой выход, что никто не засмеется их шуткам, мне казалось, что это куда страшнее, чем упасть с трапеции из-под самого купола. Клоунские номера жестоки, если присмотреться внимательнее – в них сплошная боль: упасть, подняться, снова упасть, зарыдать, изображать дурака, чтобы вызвать у всех невероятную злость, и, за секунду до того, как их злость тебя полностью раздавит, успеть превратить ее в смех. Мне казалось, его клоунский наряд прекрасно сочетается с историями из Евангелия. Он читал и иногда изображал прочитанное мимикой и жестами. Он так прекрасно показывал женщину с благовонным маслом: его руки становились гибкими, как ветви дерева, разноцветные рукава развевались, он показывал нам волосы этой женщины и как она склонялась перед Христом, как вытирала своими длинными-предлинными волосами ноги молодого человека.

После случая на пруду наша катехизация закончилась. В религиозном образовании мне предстояло остановиться на этом месте – на ослепительном триединстве: масло, босые ноги, волосы.

О чем мечтают девочки, лежа в постели: о волчьих глазах – глазах волшебного принца, о святых – уязвимых, как клоуны, и о длинных-предлинных волосах, которые они однажды отрастят.

Четверть шестого часа нового дня. Я просыпаюсь и собираюсь как на праздник. Наспех совершаю туалет: мокрой мочалкой протираю лицо, душ приму