Золотой воскресник - Марина Львовна Москвина

штопаешь. Так он штопает, штопает, устает, лампочка гаснет, а он все уже как раз заштопал.

* * *

– Надо при любом удобном случае всем предлагать что-нибудь заштопать, – говорит Лев. – Теперь это никому не нужно, а звучит очень мило.

* * *

Бархин читал нам главы из своей книги и все беспокоился, не графомания ли это?

– Вот Пушкин… Вот Шварцман… Это художники, – говорил он.

– А мне понравилось, – сказал Лёня. – И где та грань, что отделяет Пушкина от графомана?

– Значит, по-твоему, – сказал Бархин, – Пушкин и графоман какой-нибудь – одно и то же?

– Да, – твердо сказал Лёня.

– А слон и ворона?

– Смотря откуда взглянуть. Если с точки зрения вороны, то слон очень большой. А если из космоса, то ни того, ни другого не видно.

– А как ты посмотришь из космоса? – спросил Бархин.

– Найду способ…

* * *

Из письма нашего девяностопятилетнего знакомого Миши Голубничего из Америки:

“…А другой ученый, физик и астрофизик, которому, как и многим, очень не повезло в сталинскую эпоху и которого пожалели его родные, поскольку при Сталине его заключили в тюрьму (но очень повезло, что не расстреляли), – этот ученый ответил тем, кто его пожалел: «Ну что вы, я же сидел во Вселенной…»”

* * *

Лёва с внуком тусовались в санатории “Узкое” Академии наук, и туда приехал патриарх Питирим, его сопровождала очень красивая женщина.

– Она была такая красивая, – рассказывал маленький Серёжка по телефону, – я таких красивых никогда не видел!

– Как? – я говорю. – Даже красивее, чем я?

– Вас нельзя сравнивать, – ответил Сергей. – Это все равно что сравнивать рубашку и брюки.

* * *

Юрий Кушак дружил с поэтом Николаем Рубцовым. В армии они вместе служили на эсминце “Иосиф Сталин”.

– Однажды в общежитии Литинститута, – рассказывал Юрий Наумыч, – Коля снял со стены портреты Пушкина, Лермонтова и Некрасова, заперся с ними в комнате и не выходил три дня. Все к нему ломятся, наконец ввалились, а он сидит на полу в валенках, кругом портреты, перед ними рюмки: “Дайте хоть с хорошими поэтами выпить!”

* * *

– А мне уже все равно, – говорил Серёжа Бархин, сомневаясь в своих писательских талантах. – Даже если Шварцман скажет, что это говно, я не расстроюсь.

– Ну не получится, что такого? – сказал Тишков.

– Что ж я – неудачный архитектор, неудачный театральный художник, художник книги, всего понемножку, и – неудачный писатель?

Выходим на улицу, а перед подъездом стоит серебристый мерседес.

– Это не твой? – спрашивает Лёня. – А то: я неудачный архитектор, неудачный художник… А потом вышел из своей пятикомнатной мастерской, сел в мерседес и уехал!

* * *

Отец Лев, возмущенно:

– У вас просто негде присесть написать завещание, все столы завалены.

Сдвигает Лёнины рисунки, мои листочки, берет листок, садится, пишет крупными буквами: “Завещание”.

Лёня, с кухни:

– Пусть оставит правнукам по сотенке на образование. Они будут очень рады. А мне может завещать свой аккордеон.

– Только если он поклянется играть на нем в ресторанах, – парирует Лев.

– У него на поминках сыграю, так и быть!

– Пусть заранее учится!

– Чтоб он еще столько жил, сколько я буду учиться! – ответил Лёня.

* * *

Я подхожу к нашему подъезду – а там мужик в домофон кричит:

– Кать, открывай!

Мы заходим, садимся в лифт, едем.

– Ну, блядь, погодка разыгралась! – произносит он, особенно ни к кому не обращаясь.

– Да-а, зима, – я отвечаю, поддерживаю разговор.

– Ну и, блядь, снегу навалило! – он говорит.

Отзываюсь приветливо:

– Угу-у-у…

* * *

– В этом году, – говорю Леониду Бахнову, – астрологи не рекомендуют Ракам выпячивать свое “я”.

– А что же тогда свое выпячивать? – спросил он удивленно.

* * *

Зубной врач Алексей Юрьевич:

– Однажды мы проводили профилактику на Часовом заводе. У нас там был стоматолог Паша, всегда пьяный, всегда! Вот он в таком состоянии орудует бормашиной, и вдруг ему плохо. Он все бросил, встал, и его стошнило. Тогда он поворачивается и говорит: “Приема сегодня не будет, доктор заболел”. В конце концов, его выгнали, но только за то, что он, рассердившись, щипцами схватил за нос заведующего стоматологическим отделением и таким образом водил его по коридору. Вообще, – завершил этот рассказ Алексей Юрьевич, – я так люблю разные истории про знаменитых врачей, особенно про доктора Чехова…

* * *

Алексей Юрьевич – моей сестре Алле, сидящей у него в кресле с открытым ртом:

– Я чувствую себя ваятелем, а вы – глыба мрамора.

* * *

– Людей тех не будет, – он говорит, – а мои пломбы останутся жить в веках.

* * *

– А это живопись у вас на стенах? – спрашивает Ал– ла, зная, что Алексей Юрьевич увлекается рисованием.

– Нет, – он отвечает, – это плесень.

* * *

Яков Аким рассказывал: сидит он с Михаилом Светловым в Дубовом зале ЦДЛ. Подходит Евгений Монин.

– Михаил Аркадьевич, – говорит Аким, – это мой близкий друг Женя Монин.

– Вы художник? – спрашивает Светлов.

– Да, в некотором роде… – отвечает Женя.

– Тогда нарисуйте мне десять рублей.

Женя смутился.

– Ну хотя бы пять…

* * *

Светлову не дали разрешения поехать во Францию.

– Ладно, ничего, – сказал он, – зато я купил себе ботинки.

Яша наклонился под стол, посмотрел.

– Михаил Аркадьевич, – говорит, – наверное, в них очень удобно ходить.

– Мальчик мой, – он ответил, – а если бы вы знали, как в них удобно спать!

* * *

– Я часто прихожу в уныние, – жалуется моя сестра Алла. – Раньше Люся всегда подбадривала меня, говорила, что я прекрасная и ослепительная. А что теперь? Мне так не везет! Например, сейчас я хочу снести стену. А мне не разрешают. Говорят, в доме трещины и если я снесу несущую стену – завалится весь дом.

* * *

– Наш Лёва так весело совмещает газету и радио, – сказал Серёжа. – Думает – если к газете прибавить радио, то получится телевизор.

* * *

Дина Рубина приехала в Киев, к ней подошел сотрудник музея, очень интеллигентный, сказал, что счастлив с ней познакомиться и так далее.

– Я это слушала равнодушно, можно даже сказать, не слушала. И вдруг он говорит: “Дело в том, что я ничего не читал вашего. Но по предисловию к «Дням трепета» Марины Москвиной понял, что вы настоящий писатель”.

* * *

– Абхазы любят, когда русские писатели пишут про Абхазию, – посмеивался Даур. – “Утром взошло солнце. Но это было особенное солнце… И шорох криптомерий, и запах агав…”, как писал Паустовский. Но агавы – не пахнут. Не пахнут, и все. У меня росла агава. Ну не пахнет, что ты будешь