Собака за моим столом - Клоди Хунцингер

за это утро, Григ сказал: Ну и как ты собиралась укокошить меня в своей книге? Мне интересно, расскажи. Как ты себе это представляешь? Я не раздумывая ответила: Знаешь, я много размышляла и сомневалась, выбирала между ближайшим будущим и условным наклонением. Это же две совершенно разные тональности. В итоге решила, пусть для взрослого состояния будет ближайшее будущее, а для юношеского — условное наклонение. Смотри, что получается: когда конец будет близок, и сиделка, вызванная ухаживать за тобой, скажет, что ничего больше нельзя сделать…

— Ты что, притащишь сюда сиделку? — перебил меня Григ.

И я напомнила Григу про одного его друга, который пожелал окончить свои дни в хижине, и медсестра приходила ухаживать за ним по вечерам с фонариком на лбу.

— Помню, — сказал Григ, — это мне подходит. Неплохая идея.

Я продолжала: Мне кажется, тебе бы понравилось, если к твоей постели я привела бы попрощаться лесных зверей. Я думала про «Потоки любви» Кассаветиса, помнишь, как сестра выпускает для брата животных, и они вырываются из загона стремительным потоком.

— Нет, фильма не надо, — сказал Григ. — Лучше книга. Когда настанет мой конец, ты успеешь почитать мне.

И Григ рассмеялся своим раскатистым смехом, как мальчишка, которому снится, что он ловит форель в ручье и вот-вот поймает. Я решила, что он смеется оттого, что все потерял, и осталась только Биш, которая говорит о нем в условном наклонении. Как это он оказался в такой ситуации? Умереть в условном наклонении? Он смеялся над собой.

— Ну и какую книгу мне тебе читать? — вновь заговорила я. — Предположим, это будет лето. Июль. Никакой суеты. Тишина, красота, покой. Я открыла бы окно твоей комнаты, выходящее на луг. Аромат таволги.

— Ну прямо смерть влюбленных[88]. Нет, только не это. Придумай еще что-нибудь.

— Ладно. Тогда пусть в последний момент тебе захочется покурить трубку. Я бы набила твоим любимым табаком твою любимую трубку «Бюз-Шокен», как у Жионо. А ты бы сказал: Раскури ее для меня. И молча следил бы, как я медленно выпускаю клубы дыма. А потом каким-то шестым чувством угадала бы — не увидела, а угадала, боже мой — как льется свет.

Есть еще вариант, — добавила я, — но здесь понадобится условное наклонение второго типа, выражающее нереальную ситуацию: и Йес, и ты, вы оба будете на грани смерти, она тоже стремительно стареет, ты же видишь. Однажды ночью кто-то из вас умрет, а когда я проснусь, мне не захочется узнавать, кто именно умер, ты или Йес. Нет, правда, я предпочла бы этого не знать. Я бы чувствовала только тепло выжившего, кто бы он ни был. А потом моей щеки коснулась бы лапа, и я бы догадалась, что это собака говорит со мной своим сильным, чуть сладковатым запахом, шелковистым прикосновением. И я бы поняла.

Это Григ не прокомментировал никак.

Первую неделю после твоей смерти, — продолжала я. — Я бы не могла плакать. Знаешь, как тяжело, когда не можешь плакать? Плачут тогда, когда думают, что кто-то на них смотрит. А если никто не смотрит? И вдруг я бы увидела Йес. И тогда бы наконец заплакала.

61

Было приблизительно 20 июля, черешня налилась сладостью, особенно черная, ведь есть два сорта черешни, черная и красная, красная чуть горьковатая, как будто дает почувствовать, что лето клонится к закату, а черная — квинтэссенция лета.

Хоть мы беседовали лишь в пределах такого безопасного условного наклонения, возможность катастрофы словно обострила у Йес и Грига любовь к жизни. Эта любовь поднимала их с постели прежде меня. Очень деликатно, почти благоговейно они оберегали мой сон, оттягивая пробуждение. Весь конец июля они позволяли мне спать столько, сколько нужно, а нужно мне было много с тех пор, как я стала писать, заклиная смерть задержаться, но стоило мне пошевелиться, я чувствовала, как чей-то язык лижет мои щеки, не касаясь рта, ведь я этого не любила, впрочем, рот я держала закрытым, а зубы сжатыми. Потом шею, лоб, уши. Кто осмеливался приблизиться к моему носу? Поднимался выше, добирался до слезных желез в уголках глаз, сперва одного, потом другого? Вылизывал слезы, они очень нравились, мои слезы, ведь мне иногда случалось заплакать, когда я осознавала потерю, слезы очень трогали их обоих, они плакали вместе со мной над нашей смешанной природой. Как-то утром Григ рассмеялся над самим собой, над своим видом, который и правда был не очень, мой старый седой циник. Мне и самой бывало смешно, что я не соблюдаю правила приличия. Да я и не слишком старалась. Мой язык отвечал чужому языку, целующий меня дрожал всем телом и, отдышавшись, говорил: Настоящий поцелуй, совсем как в молодости.

Так все-таки что с преградой, разделяющей наши биологические виды? Мы ее чуть отодвинули или сняли совсем? Мы обнимались, сплетясь телами. Как далеко зайдем мы в наших отношениях? Только никакого морализаторства по поводу пресловутого межвидового скрещивания. Между нами было все, кроме секса. Мы лишь приоткрыли дверь. Мы остались на уровне детской привязанности. Да мы и были детьми.

Впрочем, как я уже говорила, больше всего Йес любила мой рот, а из всего, что есть во рту, самым чудесным ей казалась речь. Хотя не только речь. Стоило мне подняться с кресла, она тут же занимала мое место за письменным столом. Стоило сесть обратно, она крепко прижималась ко мне, чувствуя, что я отправилась в иные края, восхитительно человеческие, где она, Йес, издревле стояла стражником у ворот. Так что я поставила ей еще одно кресло, напротив моего, куда она запрыгивала и откуда наблюдала за мной, сопровождая в писательских странствиях, вытянув шею, положив подбородок на бумаги, потому что более, чем когда-либо, я была погружена в работу, перебирая, тасуя, связывая главы. Сооружая свою маленькую конструкцию. Что-то вроде хижины. Не замок, нет. Однако я так верила в успех этого жалкого заклинания, я говорила себе, а вдруг оно подействует, ведь еще не конец света, а всего лишь его предчувствие, надо всё попробовать, и я пробовала всё, сидя за столом в кабинете, словно в собачьей конуре.

Вдруг я услышала, как повторяю вслух: словно в собачьей конуре.

Вот это и значит — собака за моим столом. Во всяком случае, до меня вдруг дошло: пишут не для кого-то, не для грядущего поколения, не перед лицом вечности, не бросая вызов смерти, не ради красивого жеста, не чтобы рассказать о