Последний человек в Европе - Деннис Гловер

обратиться к приличному специалисту – может, к тому самому Морленду, который лечил Дэвида Герберта Лоуренса и о котором все так хорошо отзываются.

Он завтракал в постели – обычно овсянка и чай, затем сигарета, – с трудом переодевался и садился за стол. Как правило, писал он до обеда, после чего, если позволяло самочувствие, надо было собрать яйца, проверить уровень парафина и баллонного газа «Кэлор», доделать новую теплицу для помидоров.

Он писал. Уинстон – уже измученная тень, а не человек, – слушал телекран в кафе «Под каштаном», ждал последнего суда и неизбежной пули. «Может, получится управиться в ближайшие дни», – подумал Оруэлл. Дошел до конца страницы, перешел к следующей. И тут из-за движения руки грудь полоснула страшная резкая боль, он согнулся пополам. Хрипел, пытаясь наполнить легкие воздухом, но из-за усилий только зашелся в кашле и не мог успокоиться целую минуту, а каждое напряжение легких отдавалось так, будто его с силой пинали по ребрам.

Когда приступ наконец прекратился, он услышал, как кто-то – наверное, Риз, – взбегает по лестнице. Вспотев, дрожа всем телом, он открыл глаза и увидел на странице перед собой капли красных чернил. Они расплывались, пропитывая паршивую послевоенную бумагу. Сперва он решил, что в панике из-за приступа сломал ручку, и заметил, что его правую руку тоже забрызгало; пятна были удивительно теплые. И тут на страницу упала темно-красная капля. Он почувствовал привкус крови во рту.

* * *

Специалиста по легким из Глазго нельзя было просить проделать последние десять километров до холодной и неуютной фермы по козьей тропе, почти непроходимой для машин с началом зимних дождей. Поэтому Флетчеры приготовили комнату для Оруэлла у себя. Хозяева пили чай с Ризом, когда им сообщили диагноз – им, но не Оруэллу, еще лежавшему в постели. Обычно первым делом врач говорит такие серьезные новости пациенту, но они должны были знать правду ради собственной безопасности.

– Ему нельзя возвращаться в Барнхилл, – сказал врач. – Из-за пути по местным кочкам может начаться кровотечение. Не знаю, как он и сюда добрался живым.

Они не могли понять. Оруэлл же всех заверял: у него всего лишь хронический бронхит.

– У него фиброз, и давний, причем в обоих легких – они как старая высушенная кожа. Пусть он полежит у вас, пока на остров не прибудет скорая и не заберет его в больницу. Но вы должны знать, что, судя по анализу мокроты, он заразен.

Флетчеры переглянулись, но промолчали.

– Это сравнительно безопасно, если держать его в изоляции, особенно от детей. Могу оставить вам вот что. – Он протянул хирургические маски. – Следите, чтобы они закрывали нос и рот. И придется сжечь его постельное белье – впрочем, оно теперь все равно в крови.

– Он не из тех, кто навязывается другим, – сказала Маргарет Флетчер. – Он почти наверняка попросится обратно на ферму.

Врач выглянул в окно, на сырые поля; дождь не прекращался с самого его приезда.

– Ну и будет дураком, если поедет в таком состоянии. Ему вообще нельзя было приезжать в такую даль – это безумие, чистейшее безумие. Если бы в течение прошлого года он находился на лечении, ему еще можно было бы помочь. А так – что ж…

– Уверен, он сам понимает, что дело плохо, – сказал Робин Флетчер.

– Если не понимает, он сумасшедший. Болезнь ужасно запущена. За это кто-то должен понести ответственность. Как он обманывал врачей так долго?

– Обманывая самого себя, – сказал Риз.

– Прошу прощения? – переспросил врач.

– Он обманывал остальных, потому что в первую очередь обманывал себя. Ему нужно только одно – закончить роман. Сомневаюсь, что для него есть что-то важнее.

– Важнее жизни? Поверьте: когда он узнает новости, быстро сменит приоритеты. Скоро он допишет свой роман?

– Он говорит, еще полгода.

– Так долго? – Интонация врача была жуткой. В ответ воцарилось молчание. – Что ж, тогда лучше ему сказать.

Врач вошел к пациенту – тот лежал в кровати, курил и читал Гиссинга. Первым делом Оруэлл заметил на враче хирургическую маску.

4

Больница Хейрмирс, январь 1948 года. Он всегда знал, что этим все и кончится: операционная, где вечно горит яркий свет, суровые лица вокруг койки, медицинские издевательства и унижения, неизбежная боль. В самообмане больше не было смысла. Он знал, что это логическое завершение его пути – вереницы решений, приятых уже давно. Наконец он признал болезнь, стал писать о ней в письмах друзьям, говорил, что зря откладывал лечение из-за книги.

Он лежал на спине, уставившись в потолок. Комната напоминала не палату, а скорее переделанную под палату большую спальню на приморском курорте. Как и любую больницу, эту Оруэлл считал, несмотря на сравнительно современный вид, очередным местом пыток и смерти, этакой прихожей перед склепом. От скуки он начал пересчитывать белые плитки на потолке (тут в голову пришло, что кровь проще оттирать с кафеля, чем с крашеных стен и деревянного паркета), но из-за постоянной усталости скоро сбился со счета. Возникло ощущение, что когда-то он уже точно так же пересчитывал плитки, но когда?

Несколько минут, длившихся как будто не меньше часа, он лежал, позабытый медсестрами. Когда поступаешь в больницу, по его опыту, отказываешься от прав, даже от своей личности, и становишься номером, набором органов, которыми по своему усмотрению распоряжаются специалисты. Он слушал, как они обсуждают, что с ним делать, словно его там и не было. В отличие от других греческих и латинских слов, медицинские термины не лукавят. Неприятный смысл каких-нибудь «лоботомии» или «аппендэктомии» не скроешь. И ему точно не понравилось название процедуры, которую собирались проводить сейчас: искусственный пневмоторакс, для которого, судя по зловещему замечанию медсестры, потребуется раздавить некий диафрагмальный нерв.

Он наблюдал за хирургом Брюсом Диком, плечистым шотландцем лет сорока, который вошел и возглавил персонал операционной в белых халатах, суетившийся с разными датчиками и инструментами. В свое время Дик наверняка напоминал боксера, но теперь его мышцы неизбежно поддались гравитации, словно плотно набитый мешок картошки, растрясшийся на кочках. Оруэлл где-то слышал, что Дик – католик и сражался в Испании на стороне франкистов, но не знал, правда это или нет. Впрочем, даже если когда-то врач был фашистом, в нем чувствовалось и что-то привлекательное – ворчливый прагматизм в сочетании с очевидной независимостью мышления: с ним, должно быть, интересно поговорить – если только не лежишь у него на операционном столе. Оруэлл взглянул на стену и вдруг вспомнил, где уже пересчитывал плитки на потолке: в камере Бетнал-Грина в тридцать первом или тридцать втором, когда по глупости попался полиции во время сбора материала для истории о