Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

У одного из этих окон сидел теперь сам больной в новеньком, изящном, о двух больших, легких колесах, кресле-самокате, обратившем первым делом внимание входившего доктора.

– С обновкой! – проговорил он веселым тоном, останавливаясь на пороге комнаты. – Давно ли обзавелись?

– А, доктор, здравствуйте! – как бы несколько свысока произнес Дмитрий Сергеевич, уронил руки на колеса и двинул ими кресло свое шага на два вперед. – Да, вот видите, j’ai acquis le moyen de me remuer quelque peu5.

– Из Москвы выписали?

– «Выписал»! – захихикал он вдруг горьким смехом. – Un gueux comme moi6, на какие деньги мне… «вы-пи-сы-вать»? – повторил он таким же ироническим и не совсем твердым голосом. – Милостивец один, un bienfaiteur7, преподнес мне… в даяние…

– Кто такой? – допытывался любопытный, как женщина, провинциальный эскулап.

– Ну, этот здешний… le Rothschild de l’endroit, vous savez8…

– Совсем не саве, – засмеялся тот, – не знаю, про кого вы говорите.

– Ну, как же (и рука недужного неверным движением махнула по воздуху)… 9-Je ne puis jamais me mettre dans la tête ces fichus noms-là… Суз… Сусликов enfin-9! – воскликнул он чуть не радостно, словно поймав за хвост ускользавшее от него имя.

– Су-саль-цев, Пров Ефремович Сусальцев, – протяжно отчеканивая, поправил его из-за перегородки чей-то женский голос.

– Суздальцев, 10-c’est ça! – закачал он утвердительно головой, – Пров Ефимович Суздальцев… Суздаль, une ville du gouvernement de Wladimir… Пров, qui évidemment vient, du latin: probus… Bien nommé du reste, très, juste, – этакая, знаете, простая, честная русская душа… Il me revient tout à fait (то есть он мне совсем нравится) ce garçon-là-10! – тоном покровительственного одобрения примолвил он.

– Здравствуйте, Настасья Дмитриевна! – крикнул доктор, не слушая его более.

– Здравствуйте, – отозвалась она, выступая из двери с наволочкой в руке, – спасибо, что приехали!..

Она была ниже ростом сестры, которую напоминала, впрочем, общим характером черт, худа, или, как говорится, жидка на вид. Густая масса темных, довольно коротко остриженных волос, собранных под черную синелевую сетку11, словно придавливала книзу ее тонкий и легкий облик своим бесполезным для нее изобилием. Но ее большие, нисколько не похожие на глаза Антонины, коричневые в синем белке, словно из-за какой-то чуть прозрачной дымки строго и спокойно глядевшие глаза были великолепны. На желтовато-бледном лице явственно сказывались следы забот и бессонно проводимых ночей… Одета она была в длинную, синего цвета, похожую покроем на рясу монастырского служки, холстинковую блузу, перетянутую в талии широким кожаным кушаком на пряжке.

Фирсов, сморщив брови, повел на нее искоса участливым взглядом.

Она подошла к креслу отца, вытащила из-за спины его подушку, быстро сменила грязную наволочку принесенною ею свежею и, не глядя ни на кого, заговорила, обращая речь к доктору:

– Я вас опять просила приехать, Николай Иваныч, потому что знаю вас за порядочного человека и что вы не откажете, хотя мы не только не в состоянии платить вам за визит, но еще…

– A вот и не приеду больше никогда, – с сердцем перебил он ее, – коли станете чушь городить!

Недужный в свою очередь заметался в своем кресле.

– 12-Quel manque de goût, quelle absence de tact! – восклицал он, хватаясь за голову и принимаясь качаться со стороны на сторону. – Ведь они теперь ничего этого не понимают, доктор… Дочь моя, ma fille, – скорбно подчеркнул он, – она не понимает, что это ложное смирение, cette fausse humilité… что это всем обидно… и вам, и мне… Ну да, я теперь нищий, un gueux… Я когда-то давал des dix pounds[3] à Londres за докторский визит… а теперь не могу… я ничего не могу… Но я – je suis un Буйносов… я не всем стану одолжаться… Я умею ценить ваши procédés… Вы порядочный человек, вы не требуете как лавочник… comme ce sacré кабатчик, mon ех-раб, который смеет… отказывать… когда я умираю с холода… Кровь моя стынет, доктор, лед, у меня лед в жилах… я согреться прошу… согреться… et ce misérable… ce misera-12…

Язык у него путался; он оборвал, уткнул нежданно свою всклокоченную седую голову в угол подушки и всхлипнул жалобным, ребяческим всхлипом.

Тяжелое впечатление производили эти жалкие и бесполезные, как в бреду, слова его и слезы… Это был человек лет шестидесяти пяти, сухо сложенный и мускулистый, с породисто-тонкими чертами гладко выбритого лица и со сказывавшимися в каждом его движении признаками тщательного, по-старинному, прежде всего светского, но несомненно культурного воспитания. Красиво изогнутый нос, строго очерченные, еще совершенно черные брови и чревычайно изящная линия губ, свидетельствовавшая о сильно развитом в его природе чувстве вкуса, вызывали на первый взгляд понятие чего-то характерно-своеобразного и далеко недюжинного. Но налитая кровью сеть подкожных жилок, бежавших как нити паутины по этому оголенному лицу; но отекшие, слезившиеся глаза, то тревожно бегавшие по сторонам, как бы с намерением куда-то запрятаться, то нежданно и лихорадочно вскидывавшие свои неестественно расширенные зрачки под безобразно приподнимавшиеся брови; но робкий, срывавшийся звук голоса, странно противоречивший иной раз самоуверенному и властному, по старой привычке, пошибу его речи, не оставляли сомнения, что пред вами находился давно порешенный, давно отпетый человек…

– Вы слышали? – мрачно улыбаясь кривившимися губами, указала на него взглядом дочь. – Из-за этого вот он в прошлую ночь грозил мне, что повесится… Мочи моей с ним более нет! – вырвалось у нее чрез силу.

– Нехорошо, Дмитрий Сергеич, нехорошо! – произнес укорительным тоном Фирсов, грузно опускаясь в кресло подле его сидения и отыскивая у него пульс под рукавом его затасканного, из больничного верблюжьего сукна скроенного по-домашнему, длинным рединготом, халата.

Буйносов наклонился к нему и заговорил порывистым и дребезжащим шепотом:

– Вы не верьте… не верьте всему, 13-cher docteur… Hy да, c’est vrai, j’ai été un peu excité hier soir. Ho я… мне тоже «мочи нет» – со мной здесь поступают, как… как дочери Лира avec leur pauvre père, «most savage and unnatural»…[4] Elles ont beau jeu… я без ног, без сил, без денег, un pauvre paria mis hors la loi… Moi-13, un Буйносов!

– Hy, конечно, – словно прошипела дочь (чувствовалось, что она была раздражена до полной невозможности сдержаться), – в день венчания на царство батюшки-осударя Алексея Михайловича «князь Юрий, княж Петров сын, Буйносов-Ростовский на обеде в Грановитой палате в большой стол смотрел». Не раз слышала от вас об этом подвиге… Еще бы не гордиться после этого!..

Старик замахал руками.

– «Смотрел», потому что он старший