Рассвет сменяет тьму. Книга вторая: Восставшая из пепла - Николай Ильинский

Защитила дочь от неминуемой порки мать, Алена Никитична.

— Демидка! — крикнула она и встала между Нюркой и мужем. — Пожалеть дитя надо, она же и твоя кровинка… А хочешь бить, сперва бей меня?

Оторопевший Демид Савельевич крепко выругался, бросил метлу, сплюнул на пол и вышел из хаты, хлопнув дверью так, что она чуть ли не соскочила с петель. Матери Нюрка и поведала о том, что с нею творится неладное.

— Они же в машине всякие были…

— Дура ты, дура! — тихо, чтобы не слышал муж, простонала Алена Никитична и посоветовала дочери немедленно обратиться к Власьевне. — Она поворчит, поворчит, но отойдет… А ты похитрее будь, пусти, коли нужно, слезу, на коленки упади, мозолей не натрешь… Горе-то какое, Господи!.. Только бы Демидка не узнал… Ты-с! — приложила она к губам палец, испуганно поглядела на дверь и краем завески, как называли в Нагорном фартуки, вытерла замутившиеся слезой впалые глаза.

Очень не хотелось Власьевне помогать Нюрке, которую в селе осуждали все за ее связь с немцами, но куда денешься: не помочь — плохо, человек ведь, заблудшая овца, но человек, да и сердце-то не камень, отзывчивое на чужое горе, хотя горе это пришло к девке по ее же дурости и распутству.

Иное дело было с Варькой. Ей Власьевна сначала горячо взялась помочь избавиться от семени насильника Блюггера.

— Нечего нам оставлять в Нагорном иродово племя, — сказала она тогда сгоряча, готовясь прервать беременность на ранней стадии.

— Только ты, Власьевна, никому, особенно Митьке ни словечка, — попросила Варька.

— Энтому охальнику? А чего мне про нехорошее болтать-то! — смутилась Власьевна. — Эти углы хаты столько всякого слыхали, что на весь Божий свет хватило бы рассказывать. — Она вдруг смолкла, взявшись рукой за подбородок. — И все же мы большой грех затеяли, Варя. — Старуха покачала головой. — Дите, что теперя в твоей утробе, не только твое, но и Богово… Убьешь ребенка, а тады как жить-то?… Будет он тебе являться и плакать: мама, что ж ты со мною сделала! — Варька переменилась в лице, по щекам ударила красная метель, девушка опустила плечи: слова Власьевны пронзили ее сердце. — Но ты как знаешь, — стала успокаивать ее Власьевна. — Можешь настой принять… Я это так вот… по старости рассудила… Ты уж не гневайся на меня…

— За что ж мне гневаться, Власьевна! — дрогнувшим голосом ответила Варька. — Спасибо за все…

И ушла, тихо прикрыв за собою дверь, а Власьевна все стояла и думала: «За что «за все»: за снадобье или за слова мои?»

В довоенные времена призывники, прежде чем уходить из села, устраивали накануне ночью набеги на погреба, чердаки и сараи соседей, часто и на свои собственные, в поисках напитка и закуски. Нагорновцы знали о таких проделках новобранцев и на это время подальше прятали спиртное и продукты, в обычное же время здесь не знали замков и ключей. А этой ночью, если у кого что и пропало б, в сельсовет не побежали б, участковому милиционеру не пожаловались, в суд бумагу не настрочили — таков, мол, обычай, такова традиция велась издавна. На этот раз ночь прошла без налетов. Прежде всего, брать у соседей было нечего: все повыметали оккупанты. Только еще розданное старостой зерно хранилось больше всего в ямах. А если бы и не хранилось, то сухие зерна жевать все равно не станешь. У жителей вся надежда была на это зерно, иначе до нового урожая не дотянуть. А тут еще бывших военнопленных, спасенных мадьяром Ласло, отогревать и откармливать приходилось. Истощенные и беспомощные, они сидели по хатам в ожидании, когда же хоть кто-нибудь из властей обратит на них внимание.

Потоптавшись у клуба, в котором фашисты перед бегством из Нагорного устроили ночлежку, набросав на пол соломы и заполнив помещение специфическим запахом немецкого солдата, а уходя, повыбивали окна, впустили двадцатипятиградусный мороз, Митька свернул меха гармошки. Ему не ладилось играть — и настроение не то, и сиверка скрючивала пальцы. И он побрел к дому Пашки Савощенковой, а после собирался заглянуть к Варьке Поречиной, на которую злился за то, что не пришла к клубу, ведь наверняка же слышала его переборы.

Крепко застегнув полушубок на все петли и крючки и накинув на голову теплую серую шаль, Пашка вышла из дома, надеясь встретить хоть кого-нибудь из одноклассников. Она поняла всем сердцем, всей душой, что выпускной вечер после окончания школы не был прощанием. Прощание начинается теперь, когда ее сверстники уходят на фронт, а вернутся ли — неизвестно. Она и сама побежала бы в военкомат, ей тоже не терпелось было поквитаться с гитлеровцами, но ей, конечно же, откажут, в армию не возьмут, хотя она мечтала пойти добровольцем на войну. Боялась Пашка одного: что не заглянет к ней этим вечером Тихон, которого она тайно любила и хотела бы хоть одним глазком увидеть напоследок. Эти чувства сводили ее с ума. Но увидела она одного лишь Митьку.

— Ну, Паша, я ухожу, — мелко стуча от холода зубами, однако весело сказал Митька. — Пришло и наше время…

— Знаю, Митя, — пригорюнилась Пашка и повторила, вздыхая: — Знаю… Весь наш класс уйдет… Вернетесь ли?

— Обязательно! — бодро воскликнул он и добавил: — Кто живой останется…

— Дай-то Бог!

— А ты как? — неожиданно спросил Митька.

— Я? Нормально… А ты чего к Варваре не идешь? — после минутного раздумья спросила она.

— Да зайду как-нибудь, — неохотно ответил Митька.

Он знал, какую злую шутку сыграла с нею судьба. Знал, как ее обидчика, Георга Блюггера, наказал находчивый Тихон, когда он заманил заготовителя и его помощника на околицу Нагорного и, по существу, заморозил, и какова была роль Власьевны в этом опасном деле, ведь ошибись они — их, по меньшей мере, немедленно расстреляли бы…

— Ты уходишь, Митя, ты знать должен. — Пашка наклонилась к нему, словно боясь, что ее услышат, и прошептала: — Варька твоя… она тяжелая стала… И выкидывать не будет, сама мне сказала, сперва хотела, а потом сказала: «Нет! Это же моя кровь!..»

— Что ты говоришь?!

— Ага… Только ты про это никому — ни словечка!..

— Могла бы и не предупреждать… Я что — трепло?… Ладно, Паша, ты береги себя… А Тишке, этому географу, всыплю как следует: почему не идет к тебе? Как бы ни был занят, а попрощаться по-людски надо… Я к Варьке пойду, разве она