Рассвет сменяет тьму. Книга вторая: Восставшая из пепла - Николай Ильинский

солдатскими сапогами параллельные дороги и дорожки, по которым, казалось, без конца уныло тянулись немецкие, венгерские, румынские и итальянские воинские части. Над ними, вгоняя их в переполох и сея панику, целый день и с вечера до полуночи кружились «Илы». До подхода к заданному району штурмовики летели своеобразной шеренгой, скорее похожей на ребро журавлиного клина, но, приближаясь к цели, перестраивались в ровную цепочку и таким образом гуськом делали круг за кругом, высыпая на технику и живую силу противника сотни бомб, а также обстреливая сверху из малокалиберных пушек и пулеметов. В перерывах между налетами авиации работала артиллерия, в том числе и дальнебойная: над крышами хат села с шуршанием и замогильным завыванием проносились тяжелые снаряды и разрывались где-то там, в поле, сотрясая землю, особенно сильно, когда она промерзшая, и воздух, отчего в окнах домов звенели стекла. Лишь после полуночи канонада стихла.

На улицах села и в поле вновь, как часто бывает в эту пору года, начала хозяйничать февральская метель. Она била жесткой полою по окнам, вила спирали на дорогах и во дворах, в поле заметала следы кровавой бойни, первозданно белым саваном закрывала глаза убитым. Утром вместе с метелью в Нагорном появились и разведчики, за которыми последовали танки и пехотинцы. Метель к этому времени натешилась в своем буйстве и, уставшая, улеглась отдохнуть высокими сугробами под стенами хат, сараев, под заборами, между деревьями в садах и оврагах.

Митька мало спал в эту тревожную ночь, поздно проснулся. Протер кулаками глаза, подошел к окну, горячо подышал на стекла и в оттаявшее отверстие, как в подзорную трубу, поглядел одним глазом на улицу.

— О! — воскликнул он, почесывая спину чуть ниже плеч. — Красотища! Где ты, Пушкин, воскресни и опиши это утро!

Посветлевшие облака стали редеть, и сквозь них ярко брызнуло солнце, ощупывая горячими лучами, словно гигантскими пальцами, каждую хату, каждый двор и в поле свежий, только что наметенный снег, который, быстро поддающийся теплу, стал слезиться и таять, открывая на белом полотне поля ужасающую картину человеческой трагедии. «Апофеоз войны» — опять назвал бы ее, будь очевидцем, художник Верещагин. Но теперь эта картина была создана рукой высшего Мастера — самой судьбой. То там, то сям из-под тонкого снежного слоя стали показываться то лоб, то нос, то губы, то подбородок, то рука, то нога убитых людей. А живые, оторопев, смотрели на эту справедливость, с одной стороны, и безумие, с другой. Справедливость — они получили то, зачем сюда шли, а безумие — поддались демагогии преступников.

Все взрослое население Нагорного было поднято на ноги и направлено на подбор и захоронение трупов незваных гостей. Убитых свозили в одну огромную яму, которую кое у кого поворачивался язык называть могилой. Каждый нагорновец воспринимал эту работу по-своему, соответственно характеру и психологии. Многие женщины, видя столько убитых людей, хотя и недругов, не стесняясь вытирали слезы: чужаки, но все же люди, созданные по образу и подобию Бога! Тем более переживали они потому, что среди павших солдат противника большинство было итальянцев, этих веселых, безобидных в отличие от чопорных, надменных немцев или шкодливых мадьяр и румын.

— Знали бы древние римляне, где и как закончат свой бесславный поход потомки их великой империи, — рассуждал Тихон, рассматривая знаки отличия на мундире погибшего итальянца. — Вот свалим мы их в одну яму, заровняем — и концы в воду, а родные будут ждать и искать их всю жизнь… Смотрите, он так замерз, что стал кочерыжкой… Ради чего?…

— Бедняжка! — склонилась над трупом Анна. — По всему видать, еще молодой… Может, документы его сохранились? Поищи, Тихон…

Тихон обшарил карманы убитого, однако ничего не нашел, лишь небольшой листок бумаги, на котором среди расплывшегося от влаги текста слабо выделялось одно слово «Гуго».

— Какой-то Гуго, что ли, — с трудом разбирался в иностранных словах Тихон.

— Так, может, это мой Гуго! — воскликнула Анна, и голос ее дрогнул. — Гуга, Гуга!.. Господи!.. Да он ли это?

— В Италии Гугов, как у нас Иванов!.. А ты уж — мой, мой! — недовольно пробурчал Тихон.

— Да и не очень он похож на моего Гугу. — Анна еще ниже склонилась над трупом итальянца.

— Как он может быть похож на кого? — К ним подошел Митька. — Человек убит, да еще и замерз… Мы на морозе и живые так посинеем, что родная мама не узнает… Так что успокойся, Аня.

— Не знаю, не знаю. — Девушка вытирала слезы.

Минувшим летом, когда итальянская часть несколько дней стояла в Нагорном, молодой солдат Гуго Умберто проникся к ней симпатией и даже стал ухаживать, надеясь на взаимность. Черноволосый, кудрявый паренек, втиснутый в солдатский мундир, воспринимал свое участие в совершенно чуждой Италии войне, как некое забавное путешествие в неведомую страну, где всегда, даже летом, есть снег и повсюду водятся медведи, которых зачем-то уничтожают безжалостные большевики с большими красными звездами на лбу. И жителей этой страны Гуго ожидал встретить в звериных шкурах и чуть не прыгающих с одного дерева на другое. Фашистская пропаганда, безмерно издевавшаяся над марксизмом, на деле же приняла его учение о том, что идеи становятся материальной силой, когда они овладевают массами. И Гуго стал одной миллионной частицей этой массы с изрядно промытыми мозгами набекрень. Каково же было его удивление, как и всех однополчан, когда, вступив на землю России, он увидел таких же простых, добродушных, как и сами итальянцы, людей, ни видом, ни повадками не отличавшихся от европейцев. А что касается женщин, то этот любитель макарон готов был биться об заклад, что столько таких красивых, особенно блондинок, он в своей Тоскане не встречал. И Гуго сначала от нечего делать стал волочиться за Анной, а после так увлекся, что обещал жениться на ней немедленно, но только, чтобы она ждала до полной победы над большевиками.

«Смешной и наивный мальчик!» — вспоминала теперь о нем Анна, укладывая на самодельные санки окоченевший на морозе труп солдата. И в минуты короткого отдыха она все рассказывала о нем.

— Если б вы знали, как он ко мне ластился! — собравшиеся вокруг Анны женщины и девушки, к которым примкнули Митька и Тихон, главные в похоронной команде, с недоверчивыми улыбками слушали ее. — Не верите? — обвела она всех обидчивым взглядом. — Не верьте, мне все равно… Но он беллой меня называл!.. Наверно, белочкой по-ихнему… И часто шептал мне… Ой, как это, Господи!.. Аморе!.. Аморе!.. Так я и не могла понять, кто я для него была — белка или амора?

— Амора, стало быть, Морка, как нашу нагорновскую