Рассвет сменяет тьму. Книга вторая: Восставшая из пепла - Николай Ильинский

в небе по ночам нудно ныли, высматривая в темноте жертву, немецкие охотники. Время от времени, не увидев никакой цели внизу, они сбрасывали бомбы куда попало и мерзлая земля сильно дрожала от взрывов, пугая людей; иной раз от сильнейшего взрыва настежь распахивались двери в хатах и даже вылетали на снег, жалобно дребезжа и звеня, из оконных рам шибки.

— Я ждать тебя буду, — провожая на крыльце Митьку, шепнула Варька скорее для приличия, чувствуя под сердцем ребенка, для Митьки совершенно чужого. — Только ты обязательно возвращайся, дай слово!..

Митька крепко обнял девушку и при всех поцеловал в пылающие чувственным огнем губы, хотя тоже страдал от осознания того, что Варвара стала тяжелой и виноват в этом фашист.

Утром все пригодное для фронта мужское население Нагорного собралось у сельсовета. Ночью мороз еще крепчал, но днем мартовский снег под лучами солнца начал подтаивать и местами синели небольшие, схваченные по краям тонким ледком лужицы. Ледок звонко хрустел и крошился под ногами. Проводы проходили грустно: возвратятся ли, особенно восемнадцатилетние ребята, домой, увидят ли их родные и близкие? Провожать уходящих собралось почти все село. Здесь же толкалась, одетая в старый полушубок и укутанная в толстую серую шаль, Власьевна. Ребята дружно помахали ей руками.

— Теперя, Власьевна, спи спокойно, сад некому будет трусить, — пытался пошутить Афанасий Фомич.

— А где он, энтот сад? — всхлипнула старушка и варежкой вытерла набежавшую на щеку слезу. — Хрицы весь вишняк вырубили. — Она искренне жалела уходящих на войну ребят и вслед им ласково повторяла; — Ироды вы этакие!..

Ни Митька, ни Тихон так и не узнали, что уже на второй день после их ухода в армию Пашка была в военкомате. Военком, несколько угрюмый и уже немолодых лет человек, долго и, казалось, не то с сожалением, не то с завистью смотрел на девушку, словно изучая ее изнутри.

— В школе вашим любимым предметом была физика? — наконец прервал он тягостное молчание, и под его пальцами зашуршали листы бумаг, которые лежали на столе.

— Да! — Пашка, удивилась скорее, не вопросу, а тому, откуда этот совсем незнакомый ей человек знает про ее учебу в Нагорновской школе и увлечение физикой и математикой…

— Это хорошо, — почти с радостью в голосе произнес военком и стал что-то писать на листе бумаги из школьной тетради в клеточку. — Это хорошо…

Таким образом, Прасковья Савощенкова попала на краткие курсы, где готовили разведчиков, подрывников и радистов. Пашка охотно изучала искусство радиосвязи, без особого труда осваивала премудрость азбуки Морзе.

Прохоровское поле — старт грядущей победы

I

Через две недели после освобождения в Нагорном состоялось общее собрание колхозников. К этому времени над дверями правления появилось написанное большими корявыми буквами нечто вроде вывески: «Правление колхоза имени 13-го Октября». И в клубе навели порядок. Выбросили горы мусора, вставили в окна выбитые стекла, не из целых листов, а из кусков — целых-то в ту пору негде было достать! Отремонтировали кое-как сцену, доски положили хоть и старые, но еще крепкие, не опасно было поставить на них стол и стулья для президиума. Для почетного президиума во главе с товарищем Сталиным, который теперь в обязательном порядке избирался на всех собраниях, стулья не нужны были, а вот для районного начальства наспех сбили две скамейки. Нашелся кусок красного сукна, которым накрыли кривоногий стол; под короткую ножку подложили кирпич, чтобы стол не качался и вода из стаканов не выливалась на сукно, иначе собрание сорвется — колхозники никого не будут слушать, а смотреть, ухмыляться и спорить, выльется из стакана вода или нет.

На собрание приехали первый секретарь райкома партии Юрий Федорович Морозов и ставший, наконец, за неимением лучших кадров председателем райисполкома Пантелеймон Кондратьевич Жигалкин, который особенно сильно изменился за время нахождения в подполье: похудел, не стало той молодцеватой выправки, выделявшей его прежде среди власть имущих районного масштаба, сгорбился, но характером, настроением был все тот же — дай коня и в руку саблю, и он готов был снова лететь по степи с криком; «Даешь!» Неважно, что уже нет ни немцев, ни белых — главное лететь!

— После гибели жены, Лидии Серафимовны, я неумолимо теряю вес, — обычно отвечал он на замечания о своей худобе, напоминая вместе с тем, что жена его совершила героический поступок. — Даже я, близко знавший ее, не ожидал от нее такой отваги, хотя и знал, что и в годы гражданской моя Лидия не была последней…

Собрание началось сразу после обеда, пока на дворе было светло, ибо вечером клуб нечем было бы освещать: никаких керосинок не хватило бы.

— Коли Пентелька приехал, будет он нас в три колена чехвостить, — не без основания шутил Афанасий Фомич.

— Если б только чехвостить, мы с энтим обвыклись, — отвечали ему. — За зерном, небось, приехал, выгребет все до последнего зернышка!

— Он знает, как энто делать, еще с раскулачки…

Председатель колхоза Прокофий Дорофеевич Конюхов, встав из-за стола и ожидая, пока в клубе прекратят галдеть, с явной радостью смотрел на собравшихся, словно впервые видел их. Оккупация, подполье, поджог скирд пшеницы казались ему минувшим дурным сном, если бы не казнь Захара Денисовича Тишкова за пожар в поле. Гибель Захара была занозой в сердце Прокофия Дорофеевича: не чиркни он тогда спичкой, и Тишкова фашисты, возможно, не тронули бы. Жизнь бедного бывшего зека, как оказалось была на кончике самой обыкновенной спички. Но не поджигать хлеб председатель тогда не мог, это было решение подполья…

— Бабы, — обратился Конюхов к женщинам, стараясь громким голосом перебороть шум в клубе, — бабы, вы бы перестали семечки грызть, из-за вас ничего не слышно… Угомонитесь!

Говорил председатель немного: напомнил, что весна не за горами, а уже у ворот, на улицах в полдень лужи поблескивают, надо готовиться к полевым работам. Его слова елеем лились на души соскучившихся по мирным, хорошо знакомым делам хлеборобов, и они дружно в знак согласия кивали косматыми головами.

— Но пахать клин, — предупредил Прокофий Дорофеевич, — вам придется с помощью собственных коров, у кого они сохранились…

— А у кого не сохранились — бабами заменим! — под хохот в зале съязвил Сидор Неумывакин в рваной кошачьей шапке, зато в немецкой шинели, которую он подобрал в клубе, когда из него бежали последние гитлеровцы. По своим годам, но, главное, по косолапости он не был призван на войну.

— Правильно! — воскликнула, смеясь Анна. — Вот ты, Сид орка, первым и поставишь в плуг свою Феколку,