Перед солнцем в пятницу - Альбина Гумерова

Послышался шум поезда, я пригласила однокурсника приехать как-нибудь в лес, подышать воздухом, походить на лыжах и пока говорила, нечаянно коснулась губами его уха. Смутилась, но умудрилась не подать виду. Он кивнул и пошел к противоположной платформе, а я вошла в поезд, села. Вдруг он влетел в мой вагон, в уже закрывающиеся двери.

Когда мы доехали до конечной, стемнело, но, на наше счастье, база работала до восьми вечера, в запасе у нас было часа полтора. Оставили в залог свои студенческие, встали на лыжи и побежали. Несмотря на черноту ночи, в лесу от снега светло и бело. Лыжня уносится вперед, в дремучесть, в жуть. И жарко мне, и волнительно от предчувствия поцелуя. Тело деревенеет, и не лечу я как обычно, а с трудом шагаю. Чтобы снять напряжение, щебечу о наших детских лесных проделках, об исчезновении трех первых домов, и уже, кажется, готова к…

Через час мы сдали лыжи, он уехал на метро, едва проводив меня к моему невзрачному дому номер четыре, так и не поцеловав.

Всю сессию я мучилась, много раз прокручивала в голове тот вечер, пытаясь понять свою ошибку. В вагоне поезда метро все было хорошо, мы смеялись… Выходит, что-то не то я ляпнула в лесу. Я ходила на лыжах чуть ли не каждый день, желая понять свою ошибку, и не понимала, а только влюблялась в него все крепче и все глубже мучилась. После очередного экзамена, который я сдала одной из первых, вновь поехала в лес. Мороз двадцать три градуса. Кусочек природы, уцелевший самостоятельно, после того как люди отчаялись и бросили спасать лес. Он пуст и нестерпимо, до боли в глазах, бел. Снег и солнце шалят, на пару слепят меня, заставляя жмуриться и улыбаться, несмотря на то, что на душе совсем невесело. От улыбки зубы замерзают мгновенно, до самых нервов, до корней. Господи, как прекрасна и хладна зима твоя! И почему я, живя рядом, редко ходила на лыжах? Ведь это такое спасение, такое удовольствие!

Всем телом, всей душою чувствую мороз, отдаюсь ему. Вспоминается поэт. Не только «Мороз и солнце», а Пушкин целиком, с его бедами, Любовями, XIX веком, со всей своей поэзией и прозой.

Останавливаюсь, чтобы перевести дух. Едва слышно звенит мороз, будто где-то далеко-далеко бьется и бьется о камень тонкое стекло. Возле самого уха побрякала о дерево пластиковая бутылка. Синица, что лакомилась, встрепенулась было, но тут же вновь опустилась в прорезанное окошко бутыли. Ветер пощипал мне щеки и полетел далее, оставив после себя тишину. Вдруг на снегу очутилась мышь. Птица увидела ее и тут же бросила ей большую крошку хлеба, которую мышь мгновенно съела. Нечаянно я чихнула, и мышь юркнула в нору, но вскоре появилась опять. Синица бросала ей крошки, и мышь их ела. Если они обе переживут зиму, весною от тепла и света опьянеют и по неосторожности одна задругой достанутся каким-нибудь котам.

Лыжня привела меня в поле с высоковольтными проводами. Вот здесь-то ветер свирепствовал! Я вспомнила, как мы с моим недовозлюбленным доехали до этого места и тоже из-за ветра повернули назад. Я полетела обратно, будто за мной гнались. Хотелось выветрить все знания из головы, волнение от экзамена, а больше всего мои размышления о нем…

На базе я сняла ботинки и прижалась стопами к батарее. Рядом одна работница рассказывала другой, как испечь трехслойный пирог с курагой и черносливом. И тут меня осенило: причина его охлаждения ко мне в том, что в вечер нашего совместного катания я полезла за кошельком, чтобы расплатиться за свои лыжи! Добродушная тетенька, которая сейчас внимательно слушала рецепт, на моего однокурсника осуждающе посмотрела, а мужичок-сторож его поддел: предложил работать на базе, мол, всегда нужны деньги, чтобы развлекать девушек. И тут я вступилась: «Мы же студенты, и у нас сессия!» – «Работайте на каникулах», – отпарировал мужичок и поставил наши лыжи в ряд с другими.

Отмороженные пальцы ног покалывало еще пару дней, пока я сидела дома и учила следующий экзамен, XVIII и XIX век в русской литературе. Но мое открытие не давало покоя, я по-прежнему мучилась, но уже не от неизвестности, а от собственной глупости.

Казнила и проклинала себя за то, что достала тогда кошелек! Я же как лучше хотела! Хотела показать ему, что если бы я была его девушкой, я бы ему в копеечку не влетела… Злилась на работников базы, которые наговорили лишнего. Думала подойти извиниться, но потом решила, что выставлю себя на посмешище, ведь, в сущности, я не виновата ни в чем… То, что я ему не нравлюсь, что есть у него другая – это я не рассматривала. Ведь поехал же он за мной к черту на рога, да еще вечером, да еще в мороз… С этими мыслями я уснула.

Утром я вдруг поняла, что не помню ничего из того, что учила, знания мои – знания среднего школьника. Единственный билет, который я помнила хорошо, – это проза Пушкина.

Я понимала, что специально «валить» на экзамене не будут. Бывали, конечно, случаи, когда ставили «неуд», но для этого надо было либо прийти пьяным, либо сказать, что «Анна Каренина» – это автор книг. Я укуталась и вышла из дома. Волнение пробралось в низ живота и каруселью там закружилось. На платформе станции «Дубравная» я пыталась отшагать свое тупое беспокойство, втоптать его в мраморные полы… Но оно поднялось выше живота: забилось в сердце, а потом дико зачесалось горло: «Господи, да уйми ты это пустое волнение!» – раздраженно потребовала я вслух…

Подъехал поезд. Сблевал народ, сглотнул другой, захлопнул разом свои беззубые пасти с резиновыми деснами и нырнул в тоннель… Я не присела, хотя свободные места были. Уставилась в стекло, в котором виднелась темная я и другие пассажиры. Молилась о прозе Пушкина почему-то и просила покоя на сердце, ведь это пытка, когда внутри селится темная тревога. Кажется, глубокое горе пережить легче, чем мучиться пустяком… Молитва моя была и не молитва, а тупое беспрерывное требование: «Проза Пушкина, прошу, проза Пушкина! И чтобы нестрашно, нестрашно мне сейчас!»

На станцию «Кремлевская» я шагнула с легким сердцем и очень этому удивилась. Шла я медленно, не веря в свое внезапное спокойствие. И, когда я вошла в аудиторию и из сорока билетов вытянула