Поздняя жизнь - Бернхард Шлинк

волн был громким, иногда таким тихим, что он различал шорох песка, который волна нагребала на берег, а отхлынув, тащила за собой. Ему нравилось, что вид моря всегда кажется неизменным, в то время как оно постоянно меняется и ни одна волна не похожа на другую. Он заметил, что так же обстоит дело и с шумом прибоя. Когда ему казалось, что он поймал ритм дыхания моря, какая-то волна тут же нарушала этот ритм, приходила чуть раньше или чуть позже, и его это радовало.

Он смотрел в небо. Улла попросила поставить для него шезлонг и зонт рядом с их с Давидом плетеными креслами, и он видел только небо с облаками, солнце и кусок зонта, темно-синего с выгоревшими вензелями, начальными буквами названия отеля, форма и размер которых занимали его больше, чем они того заслуживали. Небо было по-весеннему бледное, облака выглядели так же, как и в любое другое время года, – от белых овечек до огромных, серых чудищ.

«Легкие тучки, паломницы неба…»[16] – ему тоже казалось, что облака манят за собой, только он не знал, в какую страну они могли бы его с собой взять или какой земле передать от него привет. Лежать здесь в шезлонге, слышать детские голоса и шум прибоя, видеть небо, Уллу и Давида, а то и обоих вместе – большего он не желал.

Так же как любовь к Давиду, любовь к Улле тоже причиняла ему боль. Он не понимал почему. Он не думал о ее будущем без него. Не горевал о том, чего они уже никогда не увидят или не испытают вместе. Неужели любовь должна быть слепа, чтобы не причинять боли? Его любовь не была слепой. Он видел красоту и уверенность Уллы, ее талант художника, ее житейскую мудрость и практичность, ее доброту. Он видел и ее эгоцентричность, и те границы, которые ее деловитость и трезвость отводила чувствам и эмпатии. Он знал и ту неприятную метаморфозу, которая происходила с ней во время ссор и размолвок, когда ее лицо становилось злым и вульгарным, он видел, что и она уже не так молода, видел ее обвисшую грудь, постепенно исчезающую талию. Но от этого он любил ее не меньше. Это было частью любимого образа, частью его любви. Может, его любовь причиняет ему боль потому, что переполнена всем, что он видел, – и плохим и хорошим?

9

Через несколько дней Улла спросила его, сколько он хочет пробыть здесь.

– Еще немного, – ответил он.

Еще через несколько дней повторил то же самое:

– Еще немного…

Он знал, что это уже предпоследняя глава. Он видел это, глядя в зеркало на свои торчащие ребра, на впалый живот, на тонкие руки и ноги, на костлявое лицо с ввалившимися щеками. У него совершенно пропал аппетит, его мучили рвота и понос, а боли все усиливались, хотя он принимал больше ибупрофена, чем прописал врач. Врачу он позвонил, и тот прислал по электронной почте рецепт на трамадол. Мартин был рад отсрочке, которую ему сулило новое лекарство, понимая, что, когда перестанет помогать и трамадол, его ждет капельница с морфием – последняя глава.

Он не хотел домой, где сразу же, без всякого перехода, начнется последняя глава с приобретением специальной больничной кровати, потом капельницы и, наконец, больничной утки. Он не хотел лежать и умирать дома, поэтому попросил врача организовать ему место в хосписе или отделении паллиативной помощи. Там Улла с Давидом смогут его навещать, но вечером они должны возвращаться в нормальный, полноценный дом. А пока до этого не дошло, он хотел быть у моря.

Давиду здесь тоже было хорошо. Он загорел, окреп и ожил. Поскольку он был здесь дольше других детей, лучше знал обстановку и потому увереннее себя чувствовал, его слово значило гораздо больше, чем в детском саду. Мартина трогало, что Давид представлял ему каждого нового товарища. Он подводил его к шезлонгу отца и говорил:

– Это Джонатан. Это мой отец.

И после того как отец и Джонатан обменивались двумя-тремя фразами, возвращался с другом на детскую площадку. Никто его этому не учил.

Однажды вечером Мартин сел на стул рядом с кроватью Давида и сказал:

– Помнишь, я тебе обещал, что, когда буду знать, за какой угол мне надо зайти, я тебе скажу?

– Да. – Давид смотрел на него с серьезным лицом. – Ты сейчас умрешь?

– Скоро. Но пока мы здесь, у моря, я не умру.

– Тогда давай останемся здесь.

– Хорошая мысль. Мы будем здесь, пока я могу. А потом поедем домой, и я буду жить в другом месте, на том самом углу. Вы сможете какое-то время меня навещать.

Потом, уже в постели, он сказал Улле, что после моря он не вернется домой.

– Я знаю, что ты заботилась бы обо мне лучше любой медицинской сестры, что ты сильная и тебе все по плечу. Но я не хочу, чтобы ты подсовывала под меня утку или меняла памперсы. Пусть это тщеславие. Ты и без того запомнишь меня больным и слабым. И Давид тоже. Я не хочу, чтобы в ваш дом пришла смерть. В хосписе ты сможешь навещать меня в любое время.

Она кивнула:

– Знаю. Я буду навещать тебя каждый день и сидеть с тобой, пока ты сам меня не прогонишь.

– Или – если ты будешь с Давидом – пока это не станет для него слишком тяжелым испытанием.

Она молча заплакала.

Он взял ее за руку:

– Улла…

– Только не говори мне, что слезами тут не поможешь!

Она уже рыдала.

Мартин обнял ее, и она прижалась к нему, стала целовать и трогать его всего, словно желая убедиться, что он еще жив.

– Иди ко мне! – сказала она, ложась на спину и увлекая его на себя, и у него хватило на это сил, хотя он был уверен, что уже слишком слаб. – Вот видишь! – рассмеялась она потом. – А ты говоришь, что умираешь!

И он рассмеялся вместе с ней.

10

Они провели у моря еще неделю. Все было сказано.

Врач подыскал для него хоспис на юго-западе города, неподалеку от озера и от леса, отдельную палату с видом на парк.

Мартин собрал последние силы. По утрам он оставался в постели, но обедал и ужинал вместе с Уллой и Давидом, даже если съедал всего лишь банан, или йогурт, или подсушенный в тостере кусок белого хлеба. Опираясь на плечо Уллы, он мужественно ходил на берег, а вечером сидел у кровати