Поздняя жизнь - Бернхард Шлинк

последние недели… Все это хорошо, но вряд ли это можно назвать впечатлениями, которые навсегда останутся в памяти ребенка. – Мартин покачал головой. – Улла боится, что Давид был и останется больше моим сыном, чем ее. Потому что я так много для него делаю. Но она напрасно боится. Все, что я ему даю, она может вычеркнуть из его памяти. Да и что такого я ему даю? Только живые могут что-то дать живым. Можно радоваться тому, что мертвые сделали еще при жизни. Можно читать их книги, слушать их музыку, смотреть на их картины. Но они написали эти картины, эти книги, эту музыку, когда были живы и для живых. Я ничего не могу дать Давиду, который, в сущности, еще не начинал жить. Когда он начнет жить, я уже буду мертв, а Улла будет жива. И возможно, вы будете рядом с ними.

Гундольт выслушал его последние слова, наморщив лоб.

– Как вы все усложняете! Конечно, для вашего сына имеет значение, какие впечатления останутся у него от общения с вами в эти последние дни. А письма всегда приходят позже – сначала их отправляют и только потом получают. Да, вы ничего не сможете сказать сыну, когда ему будет двенадцать, потому что вас не будет в живых. Но…

– Вот именно. Поскольку я ему уже ничего не смогу сказать, я хочу, чтобы вы сказали ему то, что надо.

Гундольт встал:

– Я включу свет.

– Если ради меня, то не стоит. Я пока еще вижу вас, а если станет совсем темно и мы не будем видеть друг друга, меня это тоже устраивает.

– Хорошо.

Гундольт снова сел. Они молчали. Взошла луна, вода в реке засеребрилась, и Мартину вдруг остро захотелось очутиться на берегу моря. Надо было поехать с Уллой и Давидом на море, найти там дом на берегу и остаться. Днем радоваться солнцу и ветру; в дождливую погоду – дождю, вечером смотреть, как солнце погружается в море, а ночью любоваться лунной дорожкой от берега до горизонта. И дышать морским воздухом.

– Как вы сказали? Только живые могут что-то дать живым? Не знаю, так ли это на самом деле. Я даже не уверен, что понимаю это. Но того, чего вы не можете добиться с помощью своего письменного стола и своего письма, с моей помощью вы тем более не добьетесь. Вы не можете передать меня своему сыну, как эстафету. Если Улла когда-нибудь снова захочет видеть меня рядом… – Он помедлил. – И если мне это еще будет нужно, и если мы останемся вместе, и если Давид будет с нами, и третье, и пятое, и десятое – я сделаю все, что в моих силах. Но это вы могли бы и сами себе сказать, не приходя ко мне.

Мог бы? Мартин с сомнением покачал головой. Конечно, эта затея – проконсультировать Гундольта по поводу его будущей роли отчима – чистый идиотизм. Но он был рад, что хоть немного узнал его. Допив свое вино, он встал:

– Это картина Уллы?

– Да.

Гундольт тоже встал, подошел к двери и включил лампу, освещавшую картину. Это была одна из ее ранних работ, в которой Мартин, как ему показалось, различил вихрь, распылявший по кругу и вновь засасывавший в себя цветные пятна с рваными краями.

– Она как-нибудь называется?

Гундольт рассмеялся:

– Галеристка хотела, чтобы Улла назвала ее «Семья». Но картина называется «Простое число». Убей бог, не знаю почему.

6

Мартин нашел лестницу, которая вела от берега к реке, и сел на верхнюю ступеньку. У него начались боли, а он забыл сунуть в карман плаща ибупрофен и маленькую бутылку воды, но ему хотелось хоть немного посидеть, прежде чем ехать домой. Наверное, он был смешон со своим визитом. Но какое это имеет значение? Зато теперь он знал, что Гундольт – не злой и не глупый человек, и на данный момент ему этого было достаточно. Если Улла решит связать с ним свою судьбу, у нее будет не злой и не глупый мужчина.

Вода тихо плескала в гранитную стенку набережной. Надо постараться не уснуть. Ему хотелось сидеть, смотреть на воду и знать, что все будет хорошо, – с такой же определенностью, с какой река течет и будет течь всегда. Все ли он сделал, что мог? И не сделал ли он со своим визитом к Гундольту больше, чем следовало?

Надо со всем этим заканчивать. Как сложится дальнейшая жизнь Давида и Уллы, от него уже не зависит. От него уже ничего не зависит. Пора с этим смириться. И довольствоваться тем, что он еще с ними, что может выражать им свою любовь и радоваться проявлениям их любви, справляться с болями и приступами усталости, наслаждаться солнцем, которое с каждым днем становится ярче и горячее, – это все, что ему осталось. И этого достаточно.

И он поговорит с Уллой. Кто он такой, чтобы за ее спиной управлять ее будущим? Господь Бог? Он скажет, что знает о Гундольте, что был у него, скажет, о чем они говорили. Расскажет, как счастлив, что она не оставила его. Он сделает это прямо сегодня, как только вернется домой. Он был бы рад сделать это прямо сейчас. Но где взять силы встать, дойти до машины и доехать до дома? Или хотя бы достать из кармана айфон, открыть приложение «Убера», указать свое местонахождение и цель поездки, заказать такси, а потом позвонить водителю и объяснить, что он будет ждать его не по указанному адресу, а на берегу?

Он и сам не знал, как ему это удалось, не помнил, заснул ли он. Водитель нашел его, помог дойти до такси и отвез домой. Мартин всю дорогу проспал, и ему хватило сил самостоятельно выбраться из машины, открыть калитку с испорченным замком, отпереть дверь и войти в дом. Улла, выйдя из кухни, наспех его обняла, сняла с него плащ и спросила расстроенным голосом:

– Где ты был? Уже двенадцать ночи.

Они прошли в кухню. Улла убрала со стола свои эскизы, поставила на плиту чайник, достала из шкафа чашки, ложки, чай и мед, торопливо, лихорадочно; Мартин ожидал, что она вот-вот что-нибудь выронит из рук и разобьет.

– Прости! – Он обнял ее. – Похоже, я заснул на берегу и даже не заметил.

– На берегу?..

– Я тебе сейчас все расскажу. Принеси мне, пожалуйста, ибупрофен.

Потом они сидели за столом друг против друга. Она, все еще взволнованная, мешала ложечкой в своей чашке дольше, чем нужно. Мартин смотрел