Черное сердце - Сильвия Аваллоне

Бруно никогда не смирится с этим. Ожидая отца на тропе, ведущей в Сассайю, она вспоминала то воскресенье, когда мы слушали радио на кухне у Иоле. В новостях рассказали о матери, которая оставила дома полуторагодовалую дочь, и та умерла от голода и жажды. Мать просто ушла, ушла трахаться со своим ухажером. Шесть дней и шесть ночей малышка лежала одна в своей кроватке, в собственных экскрементах, грызла поролоновую подушку в отчаянной попытке спастись.

– Электрический стул. – Эмилия вспомнила, как я с ложкой в руке, которой мешал соус, повернулся к ней. – Я не сторонник смертной казни, но в некоторых случаях да, лучше ввести ее снова.

Эмилия почувствовала, как сжался ее желудок. Она молча кивнула и продолжила разминать вилкой ньокки. Ее затошнило.

Радио добавляло подробностей. К передаче подключились ученые психологи: Механизмы психики. Диссоциация. Мать ребенка сама была брошена матерью. Они искали объяснение. Но его не существует. Если человек – чудовище, чего вы хотите? Что еще нужно? Вы пытаетесь оправдать ее? Неужели? Это отвратительно! Оправдать девочку из Равенны? Она – чудовище!

Эмилия побежала в ванную. Наклонившись над унитазом, она поклялась: «Я никогда ему не скажу. И если, чтобы быть с ним, надо притворяться, что я – это не я, то готова». Я тем временем выключил радио и постучал в ванную, удивленный и ничего не понимающий.

– Эмилия, ты в порядке?

Нет, я гнилая. Бруно – хороший человек, сказала она себе, он не принадлежит к армии тех, кто кричит: «Выбросьте ключ!» Но даже он сказал это: электрический стул. У него убили родителей. Хорошо, это было непредумышленное убийство. И все равно он – пострадавшая сторона.

А она? Она – вот эта блевотина.

На тропе появился Риккардо. Кашемировое пальто расстегнуто, на лбу бисеринки пота. Поравнявшись с Эмилией, он поставил чемодан на землю и присел на валун рядом.

– Старею, – признался он.

Эмилия смотрела на белый пейзаж перед собой. Где-то под землей тихо дышала жизнь. Животные спали в своих норах. Время свернулось в теплой, невидимой пещере.

– У тебя кто-нибудь есть? – спросила Эмилия, не поворачивая головы. – Кто все знает, но все равно с тобой?

Риккардо помедлил, провел рукой по волосам.

– Да.

– И как давно?

– Три года, но мы знали друг друга и раньше.

– Она из Равенны?

– Да.

– Значит, она в курсе?

Риккардо вздохнул, как будто дело не в этом. Небо опустилось так низко, что просочилось сквозь деревья и затопило их, сырое, холодное.

– Вы с ней обсуждали? – настаивала Эмилия.

Отец оперся обеими руками о колени, готовясь к тяжелому разговору, в котором он изначально проигрывал по всем статьям.

– Можно быть вместе и никогда не вспоминать о прошлом? – Эмилия повернулась к отцу, ее неподвижные темно-зеленые зрачки чуть шевельнулись, как заросшая тиной поверхность пруда, по которой пробежала рябь. – По-твоему, это возможно?

– Это очень тяжело.

Риккардо положил руку на ее колено и осторожно сжал его.

– Слушай, пап, этот парень ничего не знает. И не должен ничего знать. Вообще-то он не парень, он старше меня. Он не поймет, не смирится. Я в этом уверена.

– Эмилия… – перебил ее отец.

Можно ли говорить о чувстве вины, когда тебе шестнадцать?

Одинаково ли чувство вины у взрослых и подростков?

И если подросток еще не взрослый, кто и что влияет на его чувство вины?

– Ты за все заплатила, – спокойно сказал ей Риккардо, – запомни это. Ты перевернула эту страницу. Если он тебе дорог, этот парень, когда сможешь, когда захочешь, расскажешь ему все. И он, узнав тебя, будет видеть тебя такой, какой вижу я.

Глаза Эмилии наполнились слезами.

– Я очень горжусь тобой, Эмилия.

16

Открыв двери и окунувшись в колючую морозную темноту, я почему-то подумал: а Базилио дома один.

Я знал, каково это. Последние пятнадцать лет на Рождество я рубил дрова, разгребал снег, чистил камин, обедал и ужинал в тишине, как в любой другой зимний день, с той лишь разницей, что втайне желал, чтобы он прошел побыстрее. Конечно, в Сассайе проще: никакой тебе иллюминации, ночной службы в церкви, украшенных к празднику чужих домов, в окнах которых мерцали бы огнями елки. Но даже среди этих промерзлых камней, где жили только мы с Базилио, Рождество было не таким, как прочие зимние дни.

Сегодня, разыскивая в шкафу свою лучшую рубашку, я не мог поверить, что это правда: приглашение. Не на обед – это было бы слишком, – а нейтрально, в гости.

Было без пяти четыре, стемнело, термометр на улице показывал минус три: пора. Я собрался уже давно и даже нашел лосьон после бритья, не используемый, кажется, лет сто. На мне были синие вельветовые брюки и кожаные туфли, надетые один-единственный раз на защиту диплома, но даже во всей этой броне, пересекая переулок, я чувствовал себя голым.

Я проснулся встревоженный. Отсутствие Эмилии рядом в кровати удручало. Накануне вечером мне без нее кусок в горло не лез, за ужином я с трудом съел несколько ложек супа, удивляясь, как за пару месяцев мое старое, привычное одиночество стало невыносимым. Возможно, меня тревожила мысль о знакомстве с ее отцом. Мне предстояло оказаться перед прошлым, от которого она упорно отказывалась.

Подойдя к их двери, я хотел постучать. Но за окном, из которого лился теплый свет, вдруг послышался их смех, и я опустил руку. Замер.

Зимой тишина Сассайи становилась необъятной. Исчезали все звуки: крики птиц, шелест листьев на ветру, настырное жужжание насекомых. Единственное, что ты слышал среди голых лесов и неподвижных гор, – время: оно, как великан, накрывало собой весь мир. И вот теперь пиццикато их голосов – веселых, ироничных – просачивалось в щели вместе с теплом печки.

Они говорили о политике. Я слышал, как Эмилия называет иностранные имена и горячится: «Представь, если бы они тоже голосовали, да? Вот почему они не дают моим подругам гражданство». Ее отец говорил тише, я не расслышал ответа. Различил лишь его силуэт за занавеской, он кивал головой. Они сидели рядом, как сообщники. Что бы ни значило слово «семья», эти двое, встречающие Рождество в теплых стенах старого дома, все объясняли.

Я дважды стукнул в дверь, голоса замолчали.

Подождал, пока Эмилия выйдет открыть, явно смущенная. Не меньше, чем я.

Я долго вытирал ноги о коврик у двери. Морозный воздух тем временем пробирался в комнаты.