Лиственницы над долиной - Мишко Кранец

— Наберись терпения, Петер, ведь я тебе исповедуюсь за всю свою жизнь. Если ты веришь в бога… а он, сдается мне, не торговка-разносчица, которую занимают всякие мелочи, даже самые давние… С Яковцем мы жили как все люди здесь, в горах. Таскали на спине корзины и родили восьмерых детей. Потом Яковец сказал: пусть дьявол таскает корзину, внизу, дескать, работа полегче, а заработок он будет приносить мне. И ушел в долину. Нашел себе работу, а немного погодя и женщину. Домой стал приходить редко, по субботам и воскресеньям, и все жаловался, что не может прожить на свое жалованье. Осталась я одна с восемью детьми и корзиной за спиной. К счастью, ребята уже подрастали… Потом началась война, и они, один за другим, ушли от меня. И вот однажды к нашему дому на крестьянской телеге привезли старшего, Матко…

— Он погиб в Раковице, — тихо заметил Алеш, — когда переходил через ручей. Мы не могли унести его с собой — нас окружили…

…Был он покрыт дерюгой, словно не человек. Сквозь щели телеги капала кровь — так бывает, когда крестьяне везут на поле что-нибудь мокрое и за телегой остается узкий след.

— Яковчиха! — окликнул ее возница, Плестеняк из Завирья, останавливая перед домом телегу. Он постучал кнутом в окно. — Я везу в долину твоего сына, он нужен тем, внизу. Если хочешь повидать его напоследок, выйди во двор, сам он не может зайти к тебе попрощаться.

Три девочки окружали ее, когда она шла к телеге. Прижимались к ней так, что казалось, будто идет один человек. Не плакали. Плестеняк откинул дерюгу с лица убитого и сказал горестно:

— Он улыбается тебе, Франца. Жаль, такой красивый и симпатичный был парень… Грудь прострелили… автоматной очередью. — Мать и три дочери вглядывались в лицо мертвого сына и брата, и сердца их разрывались от боли. Но тут прибежали немцы; один, ударив Плестеняка прикладом, свалил его под стену Зидаревого дома, а двое принялись избивать ее и дочерей. Потом солдат схватил ее за волосы, потащил по дороге и все орал: «Banditenmutter — Schwein, Schwein!»[5] Или что-то похожее. Плестеняк поднялся, ощупывая ребра — нет ли сломанных, — выплюнул вместе с кровью два зуба, подобрал их и тепло сказал Яковчихе:

— Не сердись, Франца, я ведь только хотел показать его тебе, вовсе не для того, чтобы эти гады и тебя убили.

— Спасибо тебе, Марко, — ответила она, тоже вставая с земли.

— Сколько их еще у тебя в лесу? — спросил тот.

— Четверо, Марко. Случится везти кого-нибудь, позови, если не пожалеешь зубов, — попросила Яковчиха, на что Плестеняк ответил:

— Позову, Яковчиха, позову. — И добродушно усмехнулся: — Ведь они мне выбили два последних, больше ни одного не осталось. Но если бы и осталось, Яковчиха, сдается мне, зубы потерять не так больно, как сына? — И погнал вола дальше. Яковчиха кинулась за телегой, за сыром, схватилась за обод, чтобы еще раз попрощаться со своим первенцем, но солдат снова свалил ее на землю. Она упала под телегу, мертвый сын проехал над ней; девочки втащили ее в дом и облили водой…

— Лойзе, мой третий, пришел ко мне на день рождения. Пришел один, остальные не смогли. В этот день я всегда что-нибудь пекла и вина доставала, чтобы выпить вместе с детьми.

…Стояла весна, и черешни буйно цвели, старые черешни возле дома Яковчихи. Вот только день был дождливый. Лойзе сидел наверху, в комнате, две сестры были с ним, а третья караулила, не идут ли немцы. Вообще-то в Подлесе всегда знали о приближении врага: по всей округе возле Урбана ребятишки бежали от деревни к деревне, от дома к дому, не забывая самых отдаленных, чтобы сообщить о приходе немцев. Яковчиха угощала своего любимца всем, чем только могла. Счастливая, с улыбкой на губах, сидела она напротив него. Он был сердечный парень, веселый, живой, самый живой среди всех…

— Война скоро кончится! — уверял он. — Разобьем немцев, вернемся из леса домой. А потом все уйдем в долину, в город, без всяких корзин, мама! — и весело смеялся.

Какой-то мальчишка летел по деревне и вопил во весь голос: «Немцы, немцы идут!» В комнату ворвалась Минка, сторожившая во дворе, и закричала:

— Немцы рядом, возле самого дома.

Лойзе кинулся в сени, к окну, глянул во двор и понял, что тут ему не пробиться. Он бросился обратно в комнату, горько усмехнувшись, обнял мать:

— Ты только не беспокойся! — И метнулся к открытому окну. Лойзе прыгнул вниз, а мать кинулась по лестнице в сени закрыть входную дверь. В этот момент загремели выстрелы. Минка, которая собиралась прыгнуть вслед за Лойзе, замерев, стояла у окна, пока выстрелы не загнали ее в глубь комнаты. Она скатилась по ступенькам в сени и с ужасом кричала:

— Мама, его убили, мама, его убили, убили… — Вот так кричала и кричала, не переставая.

Вместе с дочерьми Яковчиха выбежала из дома. Два солдата тащили Лойзе к дороге, словно убитого зверя. Яковчиха кинулась на труп сына; как и в первый раз, ее избивали прикладами, пока она не осталась лежать в грязи и в воде, ручейком стекавшей по дороге. Девочки перетащили мать к дому, туда, где посуше. Миртову пришлось дать телегу и вола. Лойзе бросили на телегу.

Минка подбежала к старой черешне, под которой погиб Лойзе, и сломала цветущую ветку. Положила ее на тело брата, будто хотела прикрыть его цветами. Солдат ударил ее прикладом, и она упала на дорогу, в грязь и воду. Но ветка черешни осталась у брата. Говорили, что ее видели в долине…

— А Венцель заживо сгорел в каком-то доме, ты помнишь, Алеш? — словно спросила она.

— Сгорел живьем, — подтвердил Луканц, он сидел совсем бледный. — Они вчетвером забрались на старую мельницу, смертельно устали, вот и уснули, не оставив караульного. Кто-то их выдал. Сдаваться они не захотели. Убили и ранили с десяток немцев.

— А Стане взяли в плен, — продолжала она, словно позабыв о сгоревшем. — Его долго мучили, мясо так и свисало с него клочьями. Лица было не узнать, остался только один глаз, второй вытек. Они хотели, чтобы он всех выдал. И еще они хотели, чтобы он им сказал, кто убил Йошта Яковца.

— Да ведь Йошт Яковец разбился недалеко от лиственниц, там, на вершине. Поскользнулся у скалы, — не сказал, почти выдохнул Яка.

Яковчиха глянула на художника, словно упрекая его за то, что помешал ей говорить. От боли