Всклянь - Коля Андреев

Макс встает, со спущенными штанами уходит. Открывается кран, она слышит воду и как он сморкается. Глаза открывать не хочется. Как только она снова посмотрит на мир, все опять будет так же хреново.

Шаги, шаги. К ней. Ключ возится в наручнике. Одна рука свободна. Он вкладывает ей в горячую ладонь металлический холодок. И уходит. Лейтенант Белоусова понимает, что хлопает тяжелая черная дверь. Макс снова оставил ее одну.

Она освобождает себя, встает, держится за голову, чтобы унять то постоянное круговое движение, остановить карусель. Идет в ванную, встает под душ, включает очень горячую воду, помогает. На крючке чужое полотенце, когда-то бывшее белоснежным. Вытирается, идет в туалет, поднимает крышку унитаза. Пописать не получается, ничего у нее сегодня не получается. Идет на кухню, стерильно чистую, рыскает по шкафчикам и находит единственную кружку, с малинкой на боку, открывает кран, набирает воды, пьет. Рядом стоит мусорное ведро. Пустое. На дне одиноко лежит спрей для носа.

Лейтенант Белоусова надеется, что сегодня она забеременела.

Последняя капля

Вокруг могилы, красиво обтянутой черным глянцевым мрамором, собралось человек двадцать. Со стороны казалось, что похороны – ну или поминки.

Саша в этот раз была сказительницей. Она стояла рядом с громадным, выше нее на метр памятником.

– Приехал в область очень важный человек в погонах. И остановился недалеко от города. И собрал вокруг себя тьму-тьмущую местных важных людей в погонах. И велел: отправьте посланников к местному авторитетному горододержателю. Вот к этому. – Саша подошла к памятнику и встала напротив. Смотрела в глаза человеку, высеченному в полный рост. Но глаза у него были закрыты очками. И Саша словно пыталась сквозь очки высмотреть, закрыты эти глаза или нет.

– Пусть отдает мне половину своих владений, две трети всего, что в ларцах заныкано, и пару десятков людей особо резвых и коней железных. Закручинился наш герой. Присел на цифры: набрал одного важного человека владимирского, другого важного – коломенского, третьего – пронского. Но никто не вписался, никто не хотел связываться с очень важным человеком в погонах. И получили они, тру́сы, слова ответные. Крысы вы позорные, подстилки мусорские, вся братва должна знать про ваше ничегонеделание. И послал наш героишко сына своего в стан того важного человека в погонах.

Вышел я. Поклонился.

– Я что? Отца уважал, ни слова поперек. Ему виднее. Он мне и жену нашел, прекрасную, Евпраксию, она мне сына родила – все, как отец говаривал. Я что? Отец сказал, и я поехал. Взял с собой путан самых отборных. Алкоголь, какого во всей стране не видывали. Порошки. Таблетки. Два чемодана на колесиках, забитых зеленью. Я что? Понимал, куда еду. Понимал, кого встречу. Понимал, как тяжело будет.

Саша нервно постучала меня по рукаву.

– Не знал, не знал Федор Юрьевич, куда судьбинушка ведет его. Простился он с женушкой. Простился с сыночкой. Отправился в пансионат загородный с дарами великими.

И я подхватил:

– Я что? Приехали, встретили нас вежливо, показали, куда тачки паркануть, куда бабки положить, куда остальное, девок разобрали. Начался пир. Я осторожничал. Но понял, что люди вроде здравые, как отец говорит, договороспособные, и я что? Ну тоже немного приложился. Вискарь там. Первого две. Ну и языки развязались у всех. Сидит важный человек в погонах – ой, бля, очень важный человек в погонах – и талдычит, мол, другое дело, хорошие вы, правильные ребята, все понимаете, на таких, мол, страна держится. И ладно, Рязань стороной обойдет, но остальным все равно туго будет: и Владимиру, и Коломне, и Пронску, так что просьба от него не мешать поступила. Я что? Улыбаюсь, киваю, и пидорам этим прилетит, и нас пронесет, по справедливости, стало быть.

Саша закрыла меня от зрителей своим телом. Как будто это были не зрители, а расстрельная команда. Я чувствовал, что от нее пахнет мандарином. Ее тело было так близко. Она вскрикнула. Неожиданно кто-то вскрикнул в ответ.

– Обман чую! Чую обман! Не ведись ты, Федор Юрьевич! Не слушай лживого! Береги себя!

– Мусорам не верь, Федя! – крикнул из толпы толстый мужичок.

Никто не засмеялся.

– Я что? Уже и попарился с ним, и ледяную водочку пью, и тут ему на ухо его прихвостень давай шептать долго так, да с прихлебыванием. Невежливо. И очень важный человек говорит мне: «А давай, Федор Юрьевич, скрепим наш мирный договор одним простым деянием. Мне сказали, у тебя жена на местном конкурсе красоты первое место взяла не так давно. Хочу тоже полюбоваться. Ты мне ее привези, оставь со мной до утра, и все – считай, заключили пакт о ненападении».

Тут я всегда делал паузу. И она всегда срабатывала. Тишина давила, сильно давила, люди охреневали, это было видно по их застывшим лицам.

– И я… Я что? Протрезвел в один миг. И говорю… Я… что? Говорю, тварь ты мусорская, ты куда ж, сука, свои отростки направляешь? Гнида ты, а не человек, после всего, что сделали для тебя, после всех разговоров, как ты смеешь, а? И много ругательств еще нехороших. Я что? Не сдержался на эмоциях. И слова эти были… последними моими словами.

Саша очень тихо, почти подвывая, начала выводить:

– И порезали они Федора Юрьевича, и разрезали они тело его, и убили всех, кто с ним приехал, и бросили собакам тела на съедение… Один витязь только из дружины уцелел, спрятался за колодцем, подобрал останки Федора Юрьевича, бросил в багажник машины да и дал по газам в сторону дома родимого. И выложил батюшке все как есть. И услыхала то жена Федора, Евпраксия, схватила сына малолетнего, побежала в кремль наш рязанский, взобралась по крутой лестнице на колокольню да и бросилась вниз оттудова с ребеночком на руках… И разбилась до смерти.

После недолгой паузы люди захлопали. Неловкие улыбки. Смотрели на картонку с номером телефона, перечисляли нам деньги. Мы поклонились.

«Спасибо!»

«Вау, ребят, было интересно, так необычно»

«А вы Сирин?»

«Можно с вами сфотографироваться?»

«А когда следующий перформанс?»

«Вот это ваш телеграм, да? Подписываюсь»

Я заметил, что Саша смотрит на одного человека. Стоял такой. Парень, не знаю, как правильно. Лет тридцать. Весь в черном. И он на нее, она на него. Сверлят. Он улыбнулся.

– Привет. Я писал вчера. Насчет сценария там. Ну вообще. Интервью хотел еще. Помните?

Саша кивнула. Вытянула вперед руку, и я в который раз уставился на ее идеально ровные, тонкие пальцы. В Рязани не было ладоней прекраснее. А не в Рязани я не был.

Они пожали руки.

Так у нас появился Диомид.

⁂

На кладбище меня впервые привела бабушка. У нее было грузное тело, отчего шли мы всегда медленно, и я с трех лет привык к тому, что мир похож на притормаживающую кинопленку. У родителей что-то там не получилось с садиком, меня некуда было девать, кроме как в ссылку – в Октябрьский городок, где в однокомнатной квартире со страшно бурчащим по ночам холодильником жила мама мамы. Утром мы ходили в магазин. Завтракали. Бабушка пекла что-то свое, карельское, вкусное. Названий она не помнила. Там был творог, сахар, тесто запекалось всегда так, что хрустело и немного отдавало гарью. После завтрака мы шли на единственный автобус и ехали до конечной – оттуда плелись полчаса до кладбища.

Надежда Дмитриевна, добрый день.

Здравствуйте, Надежда Дмитриевна.

Как здоровье, Надежда Дмитриевна.

Все местные работяги ее знали. Я никогда не спрашивал, почему и откуда ее все знают. Для меня этот огромный город, где вместо свечек-зданий в небо тянулись памятники, был как будто ее малой родиной. И ведь понятно, что на малой родине все тебя знают. Вот и ее знали.

Меня бабушка представляла по фамилии: вот, Сирин. Словно подчеркивая отсутствие прямого родства. Как будто я подкидыш, раз не ношу ее фамилию.

У бабушки был целый список могил, за которыми мы ухаживали.

Она говорила «навещали».

Три дня в неделю мы ездили навещать чужих покойников.

На выходные меня забирали домой. Я плохо ориентировался в этом слипшемся комке поневторсредчетвергов. Часто спрашивал у бабушки, сегодня ли пятница.

Навещать следовало по порядку. Немного наклониться