Береги косу, Варварушка - Варвара Ильинична Заборцева

– Да. Что я слышал, так это хорошее. Говорил только, что они устали. И от них устали, и от нас.

– А со мной сварщик работает, молодой пацан. По контракту служил. Говорит, зашли в одну деревню. Старушка в ватнике сидит, внуку позвонить просит, на ихнем говорит-то. Внук тоже служит. Пацан колебался, конечно, но говорит: «Бери, только на три минуты». Короче, они вдвоем остались живы. Его ребята подорвались у соседнего дома. И потом, говорит, это само, трясет его. И контракт в тот день заканчивался. Вечером спрашивают, продлевает или нет. Отказался. А скоро и спрашивать перестали. Он перекрестился, такой, фух! Пацан-то молодой совсем. А сварщик реально хороший!

Бабушка сидела тихо рядом с фотографией, а тут не удержалась:

– А та старушка-то жива?

– А кто ж ее знает! До внука дозвонилась. И пацана, выходит, спасла.

А дальше, думаю, пацану было не до старушки.

Выпили, и самый тихий сослуживец встал:

– Можно мне сказать. Жалко, Борисыч уехал. Ну ладно, скажу без него. То, что все так быстро случилось с перевозкой и прочее, это потому, что они с «Пинегой» когда-то служили вместе. И послали не какого-то левого, а Борисыч сказал: «Я поеду, и всё». То есть так вот оно, просто-напросто братство. Плюс наши ребята немножко подсуетились. Мы их состыковали вместе по телефону, и получилось вот так, успели до ледохода. А могло все затянуться на два-три месяца. И вообще, теперь говорят, проще не доставать с поля, а написать, что пропал. А то положат еще трех-четырех, пока достают, кому это надо. Много таких лежит. А «Пинегу» на третий день все-таки вытащили, хотя знали, что поле все еще, эт самое. Но пошли за ним, понимаете. А Борисыч доставил.

Я посмотрела на бабушку и представила, что с ней было бы, если бы папу не доставили.

– А много пропавших без вести?

– Только с вашей Пинеги двое.

Выпили за пропавших не чокаясь.

Потом еще больше разговорились и даже стали рассказывать что-то о себе. Оказалось, что у всех папиных сослуживцев дочки, ни одного сына. Шутят, что нарочно сговорились, чтобы никому не обидно:

– А то у кого-то сыновья в отцов, служить пойдут, а у кого-то возьмут и не захотят! Пускай у всех девки!

– Пускай внуков рожают!

– Да-да!

– Кто-то уже дождался, не?

– Ага, как же!

Потом один сослуживец обратился ко мне:

– «Пинега» о тебе рассказывал. Говорил, ты вроде журналист, писать любишь.

Я не стала журналистом, но папа, видимо, помнил и вспоминал, как я в школе об этом мечтала. Наверное, редко делилась с папой мечтами, но этой делилась, и он ее разделял. Писала первые заметки в районку и читала их папе по телефону, прежде чем отправить. Папа не хвалил, и как раз это мне было нужно. Маме и бабушкам, что ни прочитай, все замечательно. А мне хотелось учиться, писать лучше. И папа говорил, что́ он исправил бы. Я делала по-своему, но слушала. На будущее. И было как-то азартно, поэтому не бросала писать. Сейчас понимаю, что так я набила руку, и в Академии было проще: оставалось только изучать материал, а слова легко подбирались.

– Да, папа говорил, если научусь писать, слушать и говорить, нигде не пропаду.

– Эт точно! За «Пинегу»!

Налили, выпили не чокаясь.

Вспомнили песню, которую папа любил. В ней опять про охоту, про уток и выстрелы, кому-то опять не повезло, но все обязательно вернется, и кто-то не прощается, говорит, встреча не за горой, и весной возвращаются утки, погода, надежда, тепло друзей, и, значит, жить будем.

* * *

Дома были бабушка и сестра, которая специально приехала на мой день рождения, который, оказывается, уже послезавтра. Я была рада ее видеть, очень рада, но упала лицом в подушку, до того навзрыд, что сестра не решалась ко мне подходить, но продолжала сидеть в другом углу комнаты. И бабушка тоже. Они смотрели на меня. И ждали, чтобы пожелать спокойной ночи.

День восемнадцатый

С утра на кладбище. Проведать, как спалось, – так положено.

А я будто и не спала. Машинально взяла со стула черные брюки и два черных свитера, натянула оба, как вчера. Черный платок отнесла соседке, надела зеленый. Он к тому же теплее.

И вот мы снова все вместе – бабушка, тети, сестры, папины сослуживцы – вокруг папиной могилы. Я узнала ее по гвоздикам – верхушки еще виднелись, хотя метель зарядила с раннего утра. Ощущение, что зима снова становится крепче. Вчера по дороге пешком шли, а сегодня занесло, еле проехали. Тропку до могилы пришлось разгребать лопатами. Ветер ушел, а снег остался и пошел строго вертикально. И мы стояли. По очереди подходили к папе. И дальше стояли. Шел крупный прямой снег. Оседал на деревянном кресте. Гвоздики все-таки занесло.

Была какая-то упорядоченность. Оставалось выдержать ее до конца, попрощаться и разъехаться. И тут в снег врезался голос бабушки:

– А ведь у дочки твоей завтра день рождения! – И на этом голос не прервался. Он продолжился: – Все-таки двадцать пять, а какой уж тут праздник.

И сразу же голос тети:

– Ну как, у нее мама с сестрой приехали, чая-то попьют.

– Ну да, пирогов уж всяко напекут.

Я стояла в двух шагах от разговора и просто слушала его со стороны. Все слушали, куда денешься в такой тишине.

Постояли и друг за другом разъехались.

Остались бабушка, тетя и я.

Вернулись домой, а там тихо, коты спят на кресле. На столе еда, которую бабушка не вместила в сумки папиных сослуживцев, и банка сушеных грибов, которую забыла тетя издалека. В углу на тумбочке папина фотография. В окне река – снова накрепко белая.

Решили чая попить. С холода хорошо горячего. Да и расходиться сразу не хотелось, понимали, что надо еще как-то вместе. Бабушка спрашивала меня о правнуке. Немного поговорили о метели, потом о рассаде. Иногда смотрели на реку, на котов, на папу. И тут наши с тетей взгляды сошлись на недопитой настойке морошки. Она все это время стояла в центре стола. Тетя предложила, а я не отказалась. Вчера мы обе ни капли, а сегодня по стопке. Сладкая морошка, но крепкая.

Бабушку отправили прилечь, а сами с тетей вспомнили о папиных вещах, которые привезли вместе с ним. Открыли пакет. Аккуратно свернуты телефон, записная книжка и крестик. Экран расплавился и обуглился, в него вросли куски одежды. Записная книжка с кожаной обложкой насквозь прострелена. Крестик немного почернел, но цел. Горелое, горькое, жженое – вещи всё