Золотой воскресник - Марина Львовна Москвина

возьмет, я ей надпишу. Вот в ее жизни будет чудо”. Но она равнодушно поставила книжку на место. Так наклюнувшееся было чудо рассосалось.

– И зря! – сказал Артур. – Никогда нельзя давать чуду рассосаться. Надо было купить эту книгу, надписать и подарить продавщице. Вот это было бы чудо так чудо!

* * *

– Хороший все-таки парень – Гиваргизов! – говорю Лёне. – Поэт, музыкант, замечательный друг, все его любят от мала до велика.

– Но ты же не знаешь, какой он, когда не в духе! – сказал Тишков. – Я тоже произвожу приятное впечатление, а потом как начну нести околесицу! Так и Гиваргизов – вдруг начнет кидаться книгами, или кричать и просить мороженого, или придет пьяный страшно, будет размахивать руками, упадет лицом в салат и заснет. Это неизвестно. Просто вам повезло, что ему удалось создать положительный образ. Никто не видел его каким-то не таким…

* * *

Знакомый журналист вспоминал, как на летучке в газете “Правда” завредакцией в порыве благородного негодования воскликнул:

– К чему так все… огально оху́ивать?

* * *

Когда-то я сочинила эссе, посвященное Ковалю, в жанре песнь. Не по заказу – по велению сердца. Юрий Осич прочел, обнял меня и расцеловал. Правда, ему не понравилась одна фраза: “грохочут выстрелы, а Вася ни гу-гу”.

– Убери “ни гу-гу”?

Я убрала.

– Зачем так легко соглашаться?

– А что ж вы думаете, – говорю, – я за свое “ни гу-гу” насмерть буду стоять?

* * *

В издательстве “Детская литература” у Коваля готовилась книжка – в серии “Золотая библиотека школьника”. В качестве предисловия решили обнародовать мою песнь, и давай меня мучить. Ира Скуридина, секретарь Коваля, потребовала сменить тональность и сыграть эту песнь не в до мажоре, а в ре миноре.

– Ирка – экстремистка, – пытался умиротворить ситуацию Юра. – Я хотел ее осадить, но не посмел. Поверь, Марина, это ужасно, когда секретарь интеллектуальнее мэтра: мэтр теряется на ее фоне.

Потом взялась меня терзать редактор Леокадия Либет. Коваль мне сочувствовал.

– Давно собирался тебе позвонить, но вялая рука срывалась. Признайся, думала обо мне? Вот я и овеществился. Ты ходила в издательство? Я знаю, что тебя толкают на осушение. Хочешь встретиться со мною? Ты поспрашиваешь, я поотвечаю. А ты позаписываешь и позапоминаешь… Беда в том, что я постоянно теряю твой телефон.

– А вы запишите его на ладони.

– Итак, я пишу его… на манжете…

* * *

Прошло несколько лет, звонит Коваль:

– Вышел “Недопесок” с твоим предисловием, вот я звоню поблагодарить. Правда, предисловие в усеченном виде.

– И благодарность – в усеченном?

– Нет, благодарность – в полном объеме. Меня беспокоит другое.

– Что?

– Да вот открыл книжку, смотрю, с одной стороны ты со своим предисловием, с другой – посвящение Белле Ахмадулиной… Не много ли баб на одном развороте?

* * *

Предисловие начиналось такими словами:

“Не было в моем детстве писателя Юрия Коваля, и в переходном возрасте не было. А уж когда я выросла и взматерела – он и появился”.

– Кружков это прочитал, схватил гитару, – рассказывает Бородицкая, – скрылся в комнате, там что-то наигрывал, а потом вышел и спел сочиненную песню:

Ура! Москвина взматерела!

Не зря ее рок потрепал.

Она уже не Синдерелла,

Спешащая к принцу на бал.

Бывало, в ней все обмирало,

Лишь скажет коварный: “Адье!”

Теперь она и адмирала

Видала в такой-то ладье.

Девичью дрожащую жилку

Пристру́нила – и будь здоров!

Теперь она и на “Мурзилку”

Чихала с воздушных шаров.

Прошла через медные трубы,

Воде не сдалась и огню.

…Зачем же кусаешь ты губы,

Когда я тебе не звоню?

* * *

Время от времени мне звонит ненормальный Женя, безумный любитель детской литературы, неимоверный знаток – кто умер из писателей, а кто жив. Вот он звонит и спрашивает:

– А Голявкин жив? Или помер?

– Позвоните, поздравьте Токмакову с днем рождения, бедную вдову.

– Вы сказали, что Коростелёв жив, а он давным-давно помер. До свидания.

– Я вас надолго не отвлеку. А как себя чувствует Юрий Яковлев? Он умер или нет?

– Вам, наверно, некогда, как всегда? А вы меня обманули, сказали, что Коринец жив, а он уже помер.

Кладешь трубку, и в ушах гудит грозный черный космос.

* * *

– Марина Львовна, это Кульменко Павел, редактор. Слушайте, мы тут проверяли по энциклопедии – у вас в рассказе “Блохнесское чудовище” написано: “От блох хороша черемичная настойка”. А мы проверили – она называется “чемеричная” – от блох… Так как написать?

* * *

Леонид Юзефович:

– У меня есть знакомый, он мне с гордостью говорил: “Ты знаешь, вот я сколько лет живу, ни одного слова не дал редактору исправить. Ни запятой!..” Нет, я со всем уважением, но я не понимаю: ПОЧЕМУ?

* * *

В советские времена делегация писателей поехала в Польшу. Их там возили по некрополям Варшавы. А Виктор Голявкин много выпивал и угрюмо бормотал:

– Гробы, гробы…

– Виктор Владимирович, – сказал ему руководитель делегации, – если вам не нравится ездить за границу, я могу вам это устроить…

* * *

Два художника с седыми усами и бородками, в выцветших беретах рисуют осенний пейзаж. Один другому:

– Я давно подозревал, что занимаюсь никчемушным делом. А тут стою-рисую – ко мне подходит ребенок, даже непонятно – мальчик или девочка, и спрашивает: “А ты куда потом все это складываешь?”

– Ответил бы: “В Третьяковскую галерею”!

– Зачем я голову человеку буду забивать с малых лет?

* * *

Едем с книжной ярмарки по улицам Праги.

Андрей Битов смотрит в окно автобуса:

– Это какой город? Одесса? Киев?

Евгений Попов:

– Это Прага…

– Нет, это не Прага, – рокочет Битов. – Она мне не говорила, что она такая. Она мне говорила, что она другая…

* * *

– Голявкин – мой учитель, – говорит Битов. – Первый раз я увидел своего современника и его живую прозу. Он учился в Академии художеств, преподаватель анатомии его спрашивает: “Из каких костей состоит череп?” Он ответил: “Из двух – из верхней и нижней”. – “А сколько зубов?” – “Сто!” Так и у меня всего по сто, – сказал он. – Сто лет, сто женщин было у меня, сто книг, сто детей, сто городов, сто домов…

– А ты говорил – двадцать, – заметил Евгений Попов.

– Двадцать – это историческая правда, – отвечает Битов, – а сто – художественная.

* *