Черный снег - Пол Линч

поддернутые под жесткими взглядами, как брюки, что опять съедут вниз. Не могли они скрыть твердости у себя в глазах, знания настоящих невзгод, жизни, проживаемой в скупой надежде. Солнце у них на белых рубашках. Солнце на каменных плитах. Барнабас, напряженный, посередине, глядит в пустоту, на Эскру, взгляд неукротимого человека. Был он яр и пылок, и видела она тогда, каково оно было и каким могло бы стать снова, увидела и то, о чем сама не знала, что видит это. Совсем сбоку на фотографии один работник тянет еще кого-то за руку, пытается втащить обратно в кадр. Виден лишь затылок того человека, волосы и плечо одной и той же белизны, рука повисла. Дыханье у нее замерло. Мэттью Пиплз. Слишком застенчивый, не станет он участвовать в том дне, или так они думали, бо кто ж знает разгадку чужой застенчивости. Что не хотел он запечатлеться, быть может, потому, что запечатлеться – значит хотеть, чтоб тебя вспоминали, а кому нравится думать о собственной смерти? Разные пряди времени принялись налагаться одна на другую. Не вырвалось ли на волю какое животное и не сшибло ли его там, внутри? Или то был дым, что вызмеился вокруг и свалил его? В тот самый день снимка он подарил ей горшочек сливок, которые сбил сам. Тебе для рук, сказал он, и оно помогло.

Билли несся скачками через пастбище, зажав между указательным и большим пальцем погашенный окурок. Языки травы, лизавшие ему башмаки, промочили до щиколоток. Он зашвырнул окурок в траву, вскинул взгляд и высмотрел стремительный очерк Циклопа, вверх по канаве, гнулась трава, зверь рыскал по полю. Билли кликнул пса к себе, и тот замер в траве и вычленил Билли неподвижностью рыжего ока-луча. Эй ты, ко мне. Билли бегом, а затем ко псу и поймал зверя за ошейник, склонился к нему. Ты чего это, а? Брюхо пса покрывала грязь с мокрых полей, и, пока Билли говорил с ним, пес глазел в облака, будто там можно было отыскать что-нибудь поинтересней. Билли провел рукой по темной шерсти и остановился, заметив свежую кровь на белой шерсти у пасти. Голос у Билли упал. Ты поранился, Циклоп, да? Взял пса за морду и прочесал рукой шерсть, осматривая ее, и понял по тому, как пес на него смотрел, что Циклоп вовсе не ранен, что кровь чья-то чужая. Он встал, и Циклоп помчал прочь, а Билли крикнул ему вслед. Что за глупый ты пес, а?

Она смотрела, как он мылит руки в мойке, вода омывала его запачканные пальцы дочиста. Видела, что стоит он осанисто, как бывало прежде. Была в нем стать, ширь спины плоска против слабевшего света, и как показывал он толстым пальцем в окно. Небо, сказал он. Смотри, какой цвет. Она подалась вперед и увидела небо неестественной желтушности, возможно из-за удлинения дней в весну, но то, что она увидела, породило в ней ощущение, какое не могла она объяснить, породило в ней глубокую грусть. Она встала к нему поближе, и положила руку ему на спину, и погладила по плечам, сказала ему, я видела, пчелы сегодня таскали в улей катышки пыльцы. Матка начала откладывать яйца. И повернулся он к ней, и взял за руку, и сказал, видишь, я же говорил, все опять наладится. Тут увидела она порез у него на ладони. Что стряслось у тебя с рукой? спросила она. Взяла в свои, потерла нежно, поднесла к губам, поцеловала. Что ты натворил?

Ничего, сказал он. Вновь соприкоснулся с самим собой.

Она глянула на него растерянно и улыбнулась. Они постояли мгновенье в тихих тенетах своего дыхания, покуда сверху не сволокся с грохотом Билли. Вошел в кухню, и Эскра отступила от Барнабаса, Билли прямиком направился к печи и склонился над булькавшим кроличьим рагу, принюхался. Иисусе, помираю с голоду.

Эскра достала из выдвижного ящика парадную скатерть и разгладила ее на столе, и Барнабас обратил на это внимание. Заговорил Билли. Мы сегодня на уроках видели немецкий бомбардировщик. Странный он с виду. Не может быть, что американский.

Эскра глянула на него и улыбнулась. Далековато ему отсюда до войны.

Может, искал корабли, которые бомбить, сказал Билли.

Может, заблудился, сказала Эскра. Пытался вернуться домой.

Барнабас приблизился к столу, потирая щеки кулаками. Редкость это – чтоб люфтваффе да так далече. Небось Королевские ВВС. Аэродромы-то в Дерри при деле.

Жаркое обжигало, и Барнабас смотрел, как Билли пожирает его, будто языка у него и нету, обжечь нечего, и сказал о том. Билли глянул на отца, и принялся дуть на еду, и ел с театральной медлительностью, а опустошив свою плошку, отпросился из-за стола. Они сидели вдвоем, ели и слушали, как сын топает наверху. Барнабас откинулся на стуле и улыбнулся.

Только не подумай, что мне не кажется, будто это дурацкая затея, сказала она.

Напомни зарядить батарею для радио, а?

Барнабас встал за чаем и пригнулся выглянуть наружу. До чего быстро настал вечер, сказал он. Всего несколько минут назад небо было того чудно́го цвета, а теперь ты глянь. День весь вышел.

Эскра ушла в гостиную поиграть на пианино. Ноты и аккорды звучали с неспешностью, словно пальцы ее учились новым фигурам или же, может, она училась забывать о больных своих пальцах. Билли с учебниками устроился за столом. Барнабас читал газету в кресле у печи, а затем встал и принялся ворошить огонь. Увидел, что Билли пишет в блокноте.

Ты то, что вам на дом задали, делаешь?

Не.

Так давай делай что задали.

Билли посмотрел на отца и закрыл блокнот, и Барнабас вернулся в кресло. Закрыл глаза, и вскоре веки у него затрепетали, рот приоткрылся, словно в оторопи от некоего внутреннего видения. Вдруг он выпрямился, посмотрел красноглазо на пустой стул Билли, увидел, что мальчик ушел из-за стола и режет хлеб.

Ты слышал, как в двери стучат, Билли?

Билли покачал головой. Не. Тебе приснилось.

Барнабас склонил набок голову. Я не спал. Просто отдыхал. Он встал с кресла и глянул на часы. Кого это несет в такое время?

Он вышел в прихожую и открыл дверь, и навстречу ему встала угрюмая тьма, неуверен пред нею свет лампы из прихожей на крыльце. Барнабас кликнул, ответа не услышал. Шагнул вовне, и прошел вдоль дома, и вновь позвал, и остановился, и прислушался. Ветошь незримых облаков пригашивала свет луны, ночной воздух холодом соприкоснулся с легкими его. Фортепианная музыка тихо сквозь стены. Он потер руки, и вернулся к двери,