Черный снег - Пол Линч

Позднее он нацепил сапоги, отправился на конюшню и к полке, где держал разносортицу старых вещей, и порылся в них, и кое-что сложил в старый и пыльный ранец. Лежавшая лошадь наблюдала за ним, и они вместе помалкивали, покуда лошадь не выдала тихое здравствуй и не сморгнула. Он обратил к ней улыбку.

Тлевшие поля обнимали его на ходу. Он слышал собственное дыханье, звук моря раковиной у уха его, наблюдал, как громадная птица вдали парила, ныряла, вновь нагнетала в небеса воздух. Утро достигло полной яркости, когда он обнаружил место, и оно осталось таким, каким помнил он, – кусок пустыря, обряженный в тростник и строгие дерева, на нем выступавшие одиноко. Земля здесь казалась древнее, походила на участок после пала, свели здесь всё не один век назад, да и забросили. Теперь принадлежал он природе и располагался у кромки горных торфяников с узким ельником на западном крыле. Торфяники те нисходили с гор, целенаправленные в пагубе своей, ползком медленнее, чем само время, бурым плащом, что укрывал собой все, что было зелено. Надвигались, чтоб заявить права свои на музыкальную шкатулку деревьев.

Он пробрался, пригнувшись, по тростникам, всматривался, пока не углядел их, катышки среди осоки и грязи. Обнаружил их след. Проследовал за метами, и сообразил, как идет тропа, и приблизился к одинокому ясеню, и из ножен, принесенных в ранце, извлек охотничий нож. Срезал молодую ветвь, и очистил ее от почек, и вернулся к тропе, пошел к ее сужению, где по обеим сторонам земля поднималась примерно на фут. Воткнул палку торчком в землю, достал из сумки проволочную петлю и положил себе на колени, вынул веревку и, прилаживая ее к палке, завязал двойным скользящим узлом. Прикрепил силок к веревке и подвесил его над тропой на высоте своего кулака от земли. Взял несколько веточек и воткнул их в траву, чтобы поддерживали петлю. Дышал медленно, сосредоточенно, думая о запахе своих рук на проволоке, глядя вниз на их красноватую, огрубевшую кожу с черными полукружьями грязи под ногтями. Видел, как мало этими руками делал после пожара. Расставил еще три ловушки, и ему казалось, что это яркое утро не может продлиться вечно – и оно не продлилось. Сквозь дымку донесся далекий звук самолета. Он прислушался к нему, одинокому, сердитому насекомому, гудящему в оконное стекло неба, посмотрел, как бессолнечный полдень пронесся над ним, после чего начал подниматься в торфяные холмы, вырисовывая в уме, что́ ему предстоит сделать, чтобы воплотить свое виденье.

В дом он вошел – весь буря энергии, швырнул пальто на кресло, обнаружил ее у стола. Встал над нею с улыбкой на лице, достигавшей самых ушей, едва ль не полоумной, поднял кролика повыше, словно эдакий ярмарочный приз. Блеск в глазах убийцы, и глаза кролика, остекленело слепые к ней. Она отшатнулась от него в притворном омерзении. Капля крови неспешно пролетела на пол, и Эскра вскочила, показала.

Ты глянь, сказал он.

Положи в мойку.

Он положил кролика в мойку и принялся довольно потирать руки, глянул на нее вновь, улыбаясь во все лицо, давненько не видела она его таким и поймала себя на том, что отвечает ему ухмылкой.

А еще знаешь что? сказал он.

Ты, надо полагать, собираешься мне сказать, что зачистил графство от кроликов.

Не, отозвался он. Я восстановлю херотень эту, вот как есть.

Восстановишь что?

Чертов хлев. Не понимаю, чего я раньше до этого не додумался. Это посильно. И можно сделать так, чтоб оно почти ничего не стоило. Прошлой ночью приснился мне один малый, я знавал его, когда был мальчонкой, и про то давно забыл. Говорили, что он ни за что не платил, даже каменоломне за камни для своего дома. Слыхал я, он возвел собственный дом сам, из камней, какие добыл на своем же поле. Из тех он был полоумных упрямщиков.

Вряд ли ты за это возьмешься, Барнабас.

Нет, ты меня послушай, а. Я добуду камень и дерево. Порасспрашиваю. Было же время, когда люди строили что могли из того, чем удавалось разжиться. Всегда найдется как и чем. Лежит без дела груда брусчатки у Франа Глакена, и он их мне, может, даст. И не потратим ни пенни. А остаток сбережений пустим на покупку скота, когда все доделаю. Опять все у нас будет в порядке.

Пока говорил он, лицо ее достигло улыбки умиротворения, а затем вновь опало. Не знаю, хорошая ли это затея, Барнабас. От местных в округе ты помощи не получишь. Никогда прежде не получал, если за нее не платил.

А тебе как кажется, Эскра, что, по-моему, должно было бы случиться? Что все прикатятся сюда с лошадьми своими и телегами, и встанут в длиннющую очередь солидарности, и вложат труд и материалы и все нам отстроят? Подарят нам скотину, чтоб мы снова раскачались? Как в кино? Народ здесь живет со страхом Божьим в себе, но христиане они только по названию. Только родной крови оттенки различают.

Просто подумай над тем, что я говорю, вот и все. О наших других возможностях.

Я проснулся сегодня утром и все это увидел. Я знаю в глубине души своей, что, будь Мэттью Пиплз жив, он бы сказал, что это дело правильное.

Как она глянула на него. Словно разъял он в ней самое саднящее и приставил палец к трепету.

Долго после его ухода просидела она в кресле у печи, плывя мыслями, покуда не пришло к ней чувство, что она прибилась к чему-то. Встала, подошла к пристенному столику в прихожей, потянула за латунную ручку ящика, порылась в нем, пока не отыскала его – фотоснимок, кожица пожелтела, уголок кошачьим ушком, поднесла его к носу. Время пахло пылью, цветочными саше и прочим, что назвать она не могла, а возможно, и то, что вдыхала, было всяким, что достигало ее из того дня на снимке. Видела на нем она двор десять лет назад, мужчины в резиновых сапогах и жилетках, руки крестом на груди, после стогованья. Она видела их очерки, как стояли в кухне, принюхиваясь к котлу на плите, приваливаясь друг к другу, ища места, где сесть. Призрачные запахи пота, и сена, и земли вплетены в воздух вокруг нее. Она видела, как грязь с их рук окольцовывает мойку.

Она смотрела на этих мужчин, как выстроились они на фото, и видела улыбки, натянутые для фотоаппарата, улыбки,