Как я выступала в опере - Екатерина Поспелова

хватающая премудрость на лету. Педагоги невольно выбирали ее главным слушателем, рассказывая каждый про свое, – она смотрела зорко, доброжелательно, словно снимала все с языка, и даже губы у нее шевелились в такт с говорящим.

Особенно если преподавателю вдруг приходило на ум пошутить, – тут первый заливистый смешок всегда был от Ирки.

Можно было быть уверенным, что шутка не пропадет, и эти румяные уста разовьют ее, да еще и прибавят.

– Вот как вы думаете, как называется вот эта деталь в устройстве фортепиано, которая выводит шпиллер из шультерного гнезда и обеспечивает момент ауслезирования, то есть не дает молоточку гасить струну? – и педагог-настройщик обращается, конечно же, к Ирке, которая уже предчувствует смешное.

– Как? – спрашивает Ирка, горя глазами.

– Ауслейзерная пупка!

Мы все смеемся, Ирка громче всех.

Потом на зачете, уж конечно, она ввернет эту «пупку», какой бы билет ни достался, и сделает это элегантно.

– Катя, мы будем сегодня готовиться или ты будешь на своей даче сидеть, как ауслейзерная пупка? – кричит Ирка мне в трубку, когда я звоню ей из дачного автомата узнать: все ли я уже прогуляла безнадежно, или есть еще возможность наверстать. Договариваемся – о счастье! – заниматься вместе. Учить музлу, то есть музыкальную литературу.

Я приезжаю с дачи, а она уже дома, и в родительской кухне необычайная мизансцена. Папа, который всегда в это время дисциплинированно работает, и мама, тоже всегда сидящая за книжками, – все находятся на кухне, пьют чай и плачут. Что такое? От смеха. Ирка на днях перечитала «Вечера на хуторе близ Диканьки» и нашла там своего любимого персонажа.

Его зовут Пацюк.

Это толстый мужик, который толст и ленив настолько, что есть галушки ложкой ему нестерпимо тяжело, но ему помогают черти и магия, и по одному его взгляду галушки обмакиваются в сметану и залетают прямо этому Пацюку в рот.

И я, и родители эту сцену прекрасно помним, но, глядя на Ирку, которая мановениями рук, заливаясь от счастья, демонстрирует – как это в Диканьке происходило в точности, – стонем от хохота.

А больше всего Ирку смешит просто его имя – Пацюк!

Эта дурацкая невозможность сказать Ю после Ц. Она кривит губы, сводит глаза к носу и сотни раз повторяет этого Пацюка, пока уже у нас троих, у меня, папы и мамы, не начинают болеть скулы и животы от смеха.

– Ешь, Катя, ешь, – командует Ирка, – нам давно работать пора, не сиди тут, как Пацюк какой-то…

Вдоволь нахохотавшись, она учит музлу: бегло играет с листа взятые «на ночь» клавиры опер, чертит какие-то планы, быстро листает ноты, приговаривая: «Ну, этот этюд-картину учить не будем, этого Сосна (наша учительница) не сыграет». Ирка-то может сыграть все. (Она, вообще говоря, прекрасно играла и в училище, и в консерватории, и потом стала изумительным концертмейстером.) Потом играю я, а она тыкает пальцем в ноты: «Вот это лейттема, запоминай, а дальше ерунда, не играй». Если б не Ирка, с которой мы выучили почти все предметы, я б, наверное, училище не закончила. Скучное выражение «делу время – потехе час» в Иркином случае звучало как-то совсем не скучно, а захватывающе: ведь предстояло и поржать, и поработать с ней – с Иркой!

– Господи, когда уже каникулы! – бывало, вздыхала я кисло.

– Каникулы-шманикулы, давай дальше «Снегурочку», мы две картины только одолели.

И мы «шпарили» дальше – кто за Купаву, кто за Мизгиря.

Когда наконец экзамены проходили, мы уезжали ко мне на дачу. Но расслабуха и купанья были не для Ирки, и она, похохотав с нами два дня, уезжала заниматься на рояле в Москву.

Помню, как-то я провожала ее на электричку в 14.24.

Поезд подошел, а Ирка еще не закончила какой-то свой увлекательный рассказ. Немножко помедлила, занеся ногу в вагон, потом махнула рукой и махала досадливо на лязгающие стыки вагонов все время, пока состав не пропал с перрона, а мы остались болтать и пропустили еще электрички три.

Причем, когда Ирка болтала, она продолжала вбирать в себя вселенную и живыми карими глазами реагировать на все, что происходило кругом. Например, говорит-говорит, потом вдруг уронит, не сбавляя темпа: «Дядьки идут». И дальше говорит – не помню, о чем, но я с минуту не могу смекнуть – причем в ее рассказе дядьки. А не причем. Просто мимо дядьки прошли, а я даже не заметила, охломонка.

Или еще – обсуждали проблему жизни и смерти (а о чем еще в шестнадцать лет разговаривать). Она вдруг, посреди какого-то искреннего и страстного рассказа, говорит: «Тренировочные, что ли?» – и дальше про Бога, страхи смерти или что-то такое.

Какие тренировочные?

Наконец она уехала, я пошла с платформы прочь, смотрю – и впрямь на ветке дерева почему-то чьи-то треники висят. И как они туда попали?

Были у нее какие-то выразительные обороты речи, присказки, междометия, которых сейчас не помню, – только мелодии от них, в которых ее голос.

Года два у нее был приятель эквадорец, композитор из консерватории. Потом они расстались, а мы с Хорхе, наоборот, стали соседями по квартире, и вот я нет-нет, да и услышу в речи невероятно способного к языкам Хорхе Иркин летучий пластичный оборот, словцо, шуточку, каникулы-шманикулы…

Про печальное совсем не хочется писать.

Скажу лишь только ее сестрам, братьям (их было пятеро в семье, все необыкновенно красивые) и родителям:

Мы помним ее, любим, горюем, плачем, но, вспоминая, всегда обливаемся горячим счастьем оттого, что она такая была тут с нами.

Про мамочку

I

Стелю себе постель у мамочки. Спрашиваю:

– Отчего это у вас все простыни такие – короткие, но широкие?

Мамочка (незамедлительно):

– Для лилипутского группен-секса.

II

Уходим с мамочкой на концерт дочки-внучки Лизы.

Мамочка:

– Ну, ты собралась уже?

– Да, но надо на дорожку еще сделать контрольную выкладку и контрольный выплеск (удаляюсь).

– Чегооо?

Пока я отсутствую, мама понимает, что я сказала. Говорит:

– Вот почему вы с Петей у деда Реформатского унаследовали только самое плохое: любовь к кутежам и похабное словообразование?!

III

Вчера приходили десять девиц на традиционные гадания.

Мамочка средь застолья раз шестнадцать посетовала, что не может сыскать шикарную коробку конфет, которую припасла для этого случая. Я уж даже сказала, что повешусь, если еще раз про эти конфеты услышу – благо стол ломился от принесенного и приготовленного.

Утром к мамочке пришло смирение с утратою конфет, философски-поэтическое: она еще пару раз посетовала, а потом сказала, вздохнув:

Не говори с тоской: их нет;

Но с