Земля под снегом - Эндрю Миллер

– Минут десять, – сказал он.

Она взяла его под руку.

– Пошли пройдемся.

В ее голосе была тихая мягкость, оттенок успокоительной меланхолии. Она уже все поняла. Как бы то ни было, она женщина умная. Сюрпризом для нее это не станет.

– Когда я неделю назад уезжал… – начал он.

– Фрэнка увидел.

– Он что-нибудь сказал?

– Говорит: «По-моему, я видел машину Парри», а я ему: «Парри?» И все на этом. Я сделала ему хорошую порцию выпивки. Он и так уже неплохо набрался. Вырубился с открытым ртом на софе.

– И все-таки… – сказал Эрик.

– И все-таки, – повторила она, улыбаясь, подражая его голосу.

Направились к старому дому. Он показался – стены из батского известняка, окна закрыты ставнями. Те, кто в нем некогда жил, страстно любили гортензии. Необрезанные соцветия, сухие, как бумага, шуршали и перешептывались, когда налетал ветер.

Вышли на любимое место, где тропа поворачивала. Отсюда можно было оглянуться на Бристоль и увидеть практически весь город. В ясные дни открывался вид и намного дальше, на просторы Уэльса.

– Ко мне приходил полицейский, – сказал он.

– Что случилось, прошлое тебя настигло?

– Я тебе говорил, что случилось. Психбольница.

– Да ты что!

– Нет, он был более-менее. Слегка напомнил мне полицейского в пьесе Пристли[37].

– В пьесе вся суть вроде бы в том, что он мнимый полицейский.

– Этот, похоже, настоящий.

– Тебе, может, стоило бы поговорить с кем-нибудь, кто, ну, поговорит еще с кем-нибудь.

– Пустить в ход связи?

– Да.

– Фрэнк у тебя масон?

– Если масон, то мне он про это не говорил.

– Но, думаешь, сказал бы?

– Не знаю. Иногда мне кажется, он все мне рассказывает. Иногда кажется – не все.

– Он принес письмо, которое нашли на теле. Записку самоубийцы.

– Ты прочел?

– Да.

– И?

– Ничего ужасного. Безусловно, не жалоба, не нападки. Список причин не быть, не оставаться. Часть из них личные. Он не верил, что когда-нибудь совсем выздоровеет. Но в основном состояние мира, водородная бомба и так далее. Он считал, мы, вероятно, скоро ее взорвем. Пишет, потерял в нас веру. В нас, в людей. Мол, мы привержены насилию. Не способны учиться, меняться.

– Это не так, – тихо сказала она.

– Что не так?

– Мы не привержены насилию.

– Мы с тобой или люди вообще?

– Я вижу уйму добра, – сказала она.

– Одно другому не мешает. Гиммлер боготворил свою дочь. Называл ее Пюппи.

– Пюппи?

– Куколка.

– Ну, – сказала она, – они же побеждены.

– Побеждены.

Они стояли, смотрели вдаль. Вид все время менялся.

– Я был утром на вскрытии, – сказал он. – Этого парня. Давно мне не случалось присутствовать.

– А я была в парикмахерской. – Она слегка сжала его локоть. – Пойдем.

Она повела его обратно к машинам. Шли молча. Они, бывало, видели тут оленей, множество кроликов. В один из дней старик вдалеке катил тачку – похоже было на картинку из старинного часослова. Когда дошли сейчас до машины Эрика, она отделилась от него, направилась к своей и вернулась с коробочкой, завернутой в темно-зеленую крепированную бумагу и перевязанной золотой атласной лентой. Сели в его машину вместе. Закурили.

– Когда приду в гости, такой подарок я тебе сделать никак не смогу, поэтому с Рождеством тебя уже сейчас, дорогой мой. Я понимаю, у тебя, вероятно, тысяча возражений против подарков, от меня по крайней мере, и ты, кажется, заставил меня однажды поклясться, что я не буду их дарить, но я захотела, купила, и да, ты его примешь.

Говоря, она снимала зеленую обертку. Внутри в коробочке из тисненой кожи лежали наручные часы. Увесистые, если подержать на двух пальцах. Перевернув, увидел свои инициалы, гравированные на стали.

– Корпус «ролекс», хотя начинка другая. Продавец меня уверял, что качественная вещь. От швейцарских гномов. Коричневый ремешок, я подумала, лучше подойдет, чем черный. Под цвет твоих глаз. Ну, скажи что-нибудь, если хочешь.

Он поблагодарил ее. Вероятно, имела в виду, что он будет их надевать, когда они вместе. Или что солжет Айрин, скажет, что это взятка от представителя фармацевтической фирмы. Они наклонились друг к другу и поцеловались. Откуда-то из глубин ее кожи потянуло пахучими духами, но вчерашними, не сегодняшними. Она была искусна в поцелуях. Он не знал, в чем тут секрет, есть ли что-нибудь помимо физиогномики. Может быть, Севен способен объяснить, извлечь секрет своими инструментами. Интересно, несет ли от него самого сейчас моргом, въелся ли запах формалина.

– А теперь другая часть подарка, – сказала она.

Стала расстегивать ширинку его брюк. Он помог ей. Когда брюки и трусы были спущены до колен, она возбудила его ласками и, окружив влажным, дымным теплом рта, начала обрабатывать. Он смотрел на ее макушку. Такие густые волосы! Завитые и жесткие из-за сушки в салоне под одним из этих странных металлических колпаков. С Айрин у него это было только один раз. И без большого успеха. Нет ничего хуже, чем женщина, которая старается. Она проявила доброту, он это признавал; хотела, чтобы ему было хорошо. Думала, может быть, что это входит в обязанности жены. Его слегка удивило, что она вообще знает о таком. Откуда? Из романа про леди Чаттерли? Или сестра ее просветила, Вероника, на которой теннисная юбочка была покороче? На сестру, кажется, не очень-то подействовала атмосфера враждебности сексу, в которой они обе выросли. Муж, университетский профессор, вероятно, получил от нее хорошую долю радостей. Мелькнул вопрос: сосали ли когда-нибудь член его отцу? Слава богу, это было непредставимо. Он погладил ей шею. Погладил ухо с сережкой. Впереди, где-то вдали, уже над Глостерширом, что-то светилось в небе, как осколок стекла. Самолет, скорее всего – для вертолета слишком большая высота, – но перемещалось не так, как летят самолеты. Не будь он занят другим, возможно, был бы озадачен.

Когда он кончил, его тело подалось вперед, и он крякнул, как боксер. Она выпрямилась, улыбнулась. Он натянул брюки, застегнул. Она рассматривала свое лицо в зеркальце на козырьке от солнца. Промокнула губы салфеткой.

– Счастливого Рождества, доктор.

– Терпеть не могу Рождество, – сказал он.

– Я знаю. – Потянулась к нему и поцеловала в щеку.

Она поехала первой. Он сидел несколько минут, соображая, что произошло. Понятно, будет сложней, чем он думал. Каждая тайная встреча завязывает еще одну нить и туже стягивает имеющиеся. Сделать это, разумеется, все равно необходимо. Не потому, что она ему надоела. Нет, не надоела. Она воплощала собой некое его принципиальное устремление, от которого ему очень не хотелось отказываться, от которого он чуть ли не боялся отказаться, – но если этого не сделать, если не урегулировать все, кончится тем, над чем