Рисовальщик - Валерий Борисович Бочков

лифта. Реальные пацаны только там покупают. Чтоб с видом на Кремль. – Я хмыкнул. – Или уж в крыльях на крайняк-то. А то над булочной, восьмой этаж, вид – на тройку с плюсом. Нет, не солидно.

Бунич застыл, его глаза побелели.

– Остряк… – прошипел он. – Посмотрим, как будешь шутить, когда на куски тебя резать будем. Ножиками. Ножиками, понял?

Я кивнул, мол, понял. Ванда так и сидела на краю кушетки, сгорбленная и голая. Мне стоило значительных усилий, чтобы не смотреть на пистолет.

Дальнейшее произошло стремительно и сумбурно. Беззвучно, в один прыжок, Ванда оказалась рядом с Буничем. Он попытался её ударить, но промахнулся, она успела полоснуть ему ногтями по лицу. Он взвизгнул совсем по-бабьи, зажал щёку ладонью. Сквозь пальцы потекли яркие струи. Не потекли даже – брызнули, как будто раздавили перезрелый помидор. Я нагнулся – револьвер был в моей руке. За этот миг Буничу удалось схватить Ванду и зажать ей шею ловким борцовским замком. Ванда задыхалась, беспомощно пытаясь освободиться. Я поднял руку и прицелился Буничу в лоб.

– Брось волыну! – фальцетом заорал он. – Шею сломаю сучке!

– Ломай! – Я сделал шаг и ударил его рукояткой пистолета в лоб.

Потом каким-то образом мы оказались в прихожей; я зажал Бунича в угол и тыкал стволом ему в рот, но никак не мог спустить курок. Голос Ванды кричал снова и снова: «Ну убей его, убей, пожалуйста! Убей!»

У меня ничего не получалось. Должно быть, я был слишком близко, почти впритык – он рычал и плевался мне в лицо, горячо дышал какой-то мятной дрянью. Будь между нами хотя бы метра два, ну хоть полтора.

И тут я дал маху. Мне показалось, что Бунич выдохся: он перестал сопротивляться, с ругани и крика перешёл на монотонный вой. Он скулил и, кажется, даже плакал. Я ткнул его кулаком в грудь и сделал шаг назад. Бунич медленно наклонился, мне показалось, что он сейчас упадёт. Кровь на щеке и шее засохла коричневой грязью. Пиджак был безнадёжно испорчен. Что-то вроде жалости шевельнулось во мне… точнее, даже не жалости – сострадания. Разница тут кардинальная: жалость – чувство, направленное на другого человека; сострадание – чистый эгоизм: мы проецируем чужие беды на себя и практически жалеем себя.

Если вас не били ногой в пах, то объяснять ощущения бесполезно. Когда феминистки обвиняют мужчин в невозможности даже представить боль во время родов, я бы привёл в качестве спорного аргумента именно это ощущение. Похоже на фейерверк со знаком минус.

Мир лопнул и разлетелся раскалёнными кусками во все стороны. Малиновые и лимонные осколки понеслись в соседние вселенные. Я сложился пополам и рухнул на пол. Я задыхался. Хватал ртом воздух, но воздух был шершавым и колючим, как стекловата, горячая гадость застревала в горле и не проникала в лёгкие. На какой-то момент я потерял сознание.

36

Щека прилипла к полу, он казался ледяным, от линолеума воняло селёдкой и ещё чем-то химическим. Где-то рядом журчала вода. Я открыл глаза.

– Рыпнешься – пристрелю! Сперва сучку, потом тебя!

Ванда стояла на четвереньках, уткнув голову в стену. Из её разбитых губ к полу тянулась тонкая нитка, похожая на струйку вишнёвого сиропа. Бунич, уже без пиджака, стоял ко мне вполоборота, ствол револьвера упирался Ванде в затылок.

– Впрочем, тебе по-любому кирдык, – сказал Бунич и гадливо добавил: – Рисовальщик!

Я отлепил лицо от линолеума. Упёрся рукой в дверной косяк, кое-как сел. Бунич внимательно следил за мной.

– У меня дружок был, – он кивнул головой в сторону окна, – там, в Челябинске. Лёха Жмур. Мы с ним ходили на Силикатный фабричных бить, там площадка, танцы – операция «Тумак» называлось. Лёха мне отлил свинчатку, шипы вставил – круче любого кастета. Сам-то с финкой ходил. Менты на Силикатный даже не совались. Лёха меня учил крови не бояться. Крови и боли. Меня два баклана ногами мудохают, а он стоит и лыбится. После, правда, обоих в ремни порезал.

Зачем он всё это рассказывает? Боль в паху, теперь тупая и тяжёлая, тягучим жаром растекалась по телу. Я попытался вытянуть ноги, но не смог – ног я не чувствовал.

– Лёху утопили – в проруби, прямо под Новый год. А я в столицу рванул. В город-герой. Понял, что в Челяби ловить нечего, да и кулаками много бабок не заработаешь, в бубен-то колотить… – Бунич не договорил и вдруг спросил: – Ты Ницше читал? – Он засмеялся. – Лёха Жмур в чистом виде! Заратустра, бля! Челябинский! Чтоб подняться, нужно переступить! Через себя в первую очередь. Через страх, боль, жалость – понял? Переступить! Подняться над собой – сечёшь, фуфел?

Он засмеялся, но тут же осёкся и сморщился от боли. Через всю левую щёку – от уха и до подбородка – шли три глубокие царапины, кровь запеклась, и раны походили на прилипших к лицу жирных дождевых червей.

– Ты – грязь, – сказал я тихо. – Грязью родился, грязью сдохнешь. И никакие миллионы, никакие «феррари», никакие квартиры в высотке не изменят этого медицинского факта. Грязь и мусор. Тебя даже если во фрак нарядить, в лучшем случае за халдея примут.

Похоже, я ткнул в больное место.

– Гнида! – заорал Бунич. – Я ж тебя на куски живьём резать буду! Сам! Своими руками! Понял?!

– И откуда вы все повылазили? Из каких выгребных ям? Из каких помоек? Как черви после дождя…

– Черви? – Бунич сухо сплюнул. – Черви нынче козыри! Мы масть держим, и поляна эта наша теперь! Вы свой фарт профукали – а почему? Обленились, разжирели… Вам, сволочам, всё на серебряном подносе досталось – извольте откушать: крем-брюле с клубникой не желаете? Страна раком стоит, смирная, не рыпнется даже, дои, сколько хочешь. Иногда кнутом щёлкнешь для острастки и дои дальше. Они ж на цырлах перед вами – семьдесят лет! Так нет же! Перестройку им давай, гласность и новое мышление – мать твою! Пусть Солженицына читают и Сахарова слушают! Свобода и демократия! А демократией тоже управлять надо! А кому управлять – тебе что ли? Вон бабка твоя своими руками деникинцев расстреливала, сперва пытала, а после расстреливала. А ты, сопляк, даже на курок нажать не можешь.

Он выпрямился. Ствол револьвера упирался Ванде в затылок. В барабане был всего один патрон, но Бунич не знал об этом. Я пытался разозлить его, вывести из равновесия, надеялся, что он сгоряча сделает глупость. Между нами было всего три шага. Рассчитывать хоть на какую-то помощь Ванды явно не стоило.

– Сопляк, – повторил Бунич, – и дурак. Ради этой вот босявки? Мне-то