Стажер - Лазарь Викторович Карелин

Саша собрался было обидеться за фотографию, но отлегло.

— Что ж, я не ангел, — сказал он, мирясь с нелестной этой правдой о себе на фотографии. — И у меня, знаешь ли, тоже комплект недостатков.

— Запомнил? Слушай, ты тогда назвался Трофимовым. Скажи, Трофимов А. А. тебе не родственник?

— Трофимов А. А. — мой родной дядя. Впрочем, я тоже — А. А.

— А. А., да не тот. Твой дядя был большим мастером. Я по его работам учился.

— Почему был? Он жив.

— Жив? — удивился Олег. — А почему не снимает?

— Снимает. Я в его фирме и работаю. Фотография на Домниковке.

— Просто фотография? Где карточки лепят?

— Она самая. Спокойно! Снимаю!

— Так ведь он же у тебя был…

— Не был, а есть.

— Ну ладно, есть. Раз живет, значит, есть. Вот у него и учись, Саша. Зачем же к нам, когда у тебя дядя мастер из мастеров?

— Учусь, учусь, а в газете лучше бы…

— Пусть дядя и порекомендует. Мой шеф наверняка его знает. Постой-ка, что-то я припоминать начинаю. Стой-ка, а он у тебя не горел на загранке?

— На чем?

— Ну, во время работы за рубежом. Какой-то, помню, ходил слух. Давно, правда.

— Не знаю. Гореть-то он горел, это было, а на чем — не знаю.

— Скрывает?

— Может быть.

— Но хоть учит? Ох как он снимал!

— Учит.

— Тогда твое дело на мази. Тогда вот что, покажи мне свои снимочки. Не может быть, чтобы ты от дяди ничего не перенял. Условились?

— О чем?

— Да что работы, снимки свои покажешь.

— У меня нет работ.

— Как это?

— Щелкаю. Сам видел, щелкаю, и все.

— И А. А. Трофимов это принимает?

— Принимает.

— Тогда ты по делу щелкаешь. Неси, гляну.

— А ты что — судья?

— Сам же ко мне пришел.

— Верно, сам. — Саша двинулся к двери. — Так, значит, мне сюда не соваться?

— Карточки покажи. У нас, как в цирке, покажи, что умеешь. Придешь?

— Не знаю.

Саша не стал ждать лифта, припустил вниз по лестнице.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ТАКОВА ЖИЗНЬ?

1

Там, на кладбище, в день годовщины смерти брата, когда увидел Александр Александрович стройного сержанта, вольно несшего в руке фуражку и вольно вышагивающего по печальной кладбищенской земле, — там все и началось. Было хмуро на душе, досада жгла, и вдруг забрезжила, засветилась надежда. А что, если?!. Высветилась дорожка, по которой шел молодой сержант, — умел Александр Александрович примечать этот свет незримый, исходящий от иного человека, — высветилась кладбищенская тропа, жизнь на ней вспыхнула и проблеснула надежда. Ведь сержант-то родным ему был, племянником его был. А ныне еще и без отца остался. Стой-ка, стой-ка, а что, если?!.

Когда тебе близко к шестидесяти, когда по брови покуролесил, тогда свобода твоя, богом бывшая для тебя все годы, вдруг начинает в тягость быть, начинает холодить предчувствием одиночества и тогда сомнение берет, а верно ли прожил жизнь. Где семья, та самая, что могла бы помешать в молодые годы, но столь необходимая к старости? Нету ее, ты иному богу молился. И наследника нету. Не для наследования вещей, не для этого, нет, а для наследия тебя самого. Зря, что ли, постигал все, зря, что ли, умнел, мудрел, твердел? Выходит, впустую все? Помрешь завтра — и сгинул, и пепел в вазочке. Всего только и останется от тебя одна надпись по камню, как в паспортной книге. Был-де, жил-де, от и до, и вот — сгинул.

Иные ценности оказываются в цене, когда тебе близко к шестидесяти, переучет как бы начинаешь производить всему тому, чем дорожил, чему поклонялся. И много ненужного, завалящего оказывается на складе души, а многого недостает. Где взять? Как исхитриться? Как все так повернуть, чтобы не засесть на оставшиеся годы совсем уж в опустелом доме?

На кладбище, в тот день годовщины, глянув на племянника, только лишь вернувшегося из армии, послушав его, петушиные его речи, Александр Александрович будто сына нашел. И Вера ведь не чужая… Прости, брат, так вышло, жизнь чудные порой узелки завязывает, прости. Но вот сына твоего я не оставлю. Что могу, что умею, чем владею, — все ему. Появилась цель, ожила надежда.

Но с Сашей было нелегко. Он поддавался, он соглашался, он мягким воском был под пальцами, но, странное дело, не вылепливалась из этого воска нужная модель, не закреплялся воск, нежданный являя норов. Что ж, тем интересней. И правильно, трофимовской породы парень. Кто это из Трофимовых бывал похож на воск? Ты, что ли? Вспомни-ка, каким был смолоду. А ныне каков?

Все так, терпение тут надобно, — все так, да, жаль, время уходит. А ведь дороже времени и нет ничего. Поспешать надо.

Александр Александрович, склонившись над столом в своем ателье, занят был сейчас тем, что рассматривал Сашины снимки, — порядочно их накопилось, весь стол был прикрыт отпечатками. Иные он небрежно откладывал в сторону, иные же передавал сидевшей рядом в креслице молодой женщине. Она была эффектно, броско одета, была в брюках, конечно же нога на ногу, конечно же и курила по-мужски, твердо зажав в пальцах сигарету. Деловой человек, а вовсе не дамочка сидела перед Александром Александровичем, хотя все ухищрения женские, чтобы решительно казаться молодой, были ей ведомы. Она небрежно, коротко взглядывала на Сашины отпечатки. Взгляд — и ею все было понято-схвачено, и карточка летела на стол. Взгляд — и снова все понято-схвачено.

— Сан Саныч, а мальчик-то явно в художники метит, — сказала она, итожа свои взгляды. — Что ни снимок, то с выкрутасами. А ведь дело, каким вы тут занимаетесь, из простых, не так ли? Чтобы в фокусе, чтобы узнать можно было. Обывателю плевать на тучки, на ракурс, на всю эту жизненность. Ему важно узнать себя. Да чтобы покраше вышел. Тут соврать — милое дело. Я верно говорю? — Она швырнула на стол очередную карточку. — Не с того конца за ремесло берется. Вы кого из него собираетесь делать? Второго Бальтерманца?

— Второго А. А. Трофимова.

— О! Ну это и совсем не просто!

— Попробую.

— Сан Саныч, ведь вы личность.

— Вы мне льстите, Света.

— Я вас знаю. Давно. Полагаете, талант художника передается по наследству от дяди к племяннику?

— Нет, не думаю. Парень старается, наблюдательности у него не отнимешь, но, конечно, не тем, не тем занялся.

— Пойми вас. А сказали, что собираетесь делать из него себя второго.

— Только не по части мастерства фотографирования,