Тата - Валери Перрен

названивать, незачем. Ты меня слушаешь? Он вернется… Море всегда возвращается.

– Ты повидала море?

– Да. Как зовут твоего артиста?

– Пьер. Пьер Дюген.

Колетт задумывается.

– Как одного из игроков «Сент-Этьена»[23]. Он играл там неполных четыре сезона.

– А потом что?

– Перешел в «Сошо»[24]. И больше ничего выдающегося не совершил.

– Почему?

– Говорю же, такова жизнь. В одном клубе игрок проявляет себя отлично, а в другом – оказывается ни на что не годным. Твой Пьер вернется. И будет снова с тобой работать. Я это чувствую. А если однажды решит сняться у кого-нибудь другого, получится хуже, чем с тобой.

Вскоре после этого разговора я последний раз позвонила Пьеру:

– Это Пьер, оставьте сообщение.

Я сказала:

– Это Аньес, оставьте мне сообщение.

И все.

Я закончила монтаж изображения, звука, цветокоррекцию и микширование, стараясь не думать о нем. Благими намерениями, как известно… Ну как, скажите на милость, не думать о человеке, если все время смотришь на его лицо на экране, слышишь голос, наводишь на него свет?!

Я пыталась утешиться, твердя, что по большому счету он – мрачный придурок, что нужно наконец научиться различать персонаж и исполнителя. Это помогало держаться. И продолжать работать.

Продюсер сообщил, что Пьер «недоступен», но организовал просмотр для актрис и киношников, которые пришли в полный восторг. «У рояля» был отобран на международный фестиваль короткого метра в Клермон-Ферране, второй французский по значимости после Каннского. Мы отпраздновали событие без Пьера, потом я вернулась в Лион, в свою студию в двух шагах от площади Белькур. Я три дня в неделю трудилась в издательстве, зарабатывая «на пропитание». У меня оставалось время на сочинение историй, вокруг был издательский люд, романы, открытки. Как-то раз утром, до начала рабочего дня, я была одна, раскладывала газеты и журналы по полкам стеллажа и вдруг заметила его через стекло витрины, за книгами. Пьер наблюдал за мной. Он похудел и напоминал привидение, но улыбнулся и слабо махнул рукой. Решетку центрального входа еще не подняли, я повернула ключ в запорном механизме. Раздался громкий, пронзительный скрип, решетка загрохотала, но я слышала только стук своего сердца. Я была готова к худшему. Он пришел сказать, что из-за моей неопытности ему было ужасно некомфортно сниматься. Потому он и исчез. А теперь явился, решив, что я должна узнать правду.

– Сколько вам лет?

– Двадцать?

– Вы что, не уверены?

– …

– Здравствуйте.

– Здравствуйте.

– Когда вы освобождаетесь?

– В 15:00.

– У вас есть дела «на после»?

– Нет.

– Тогда я вернусь. К трем часам.

– Хорошо.

– До скорого.

Он повернулся и исчез, как появился – из ниоткуда. Я закончила раскладку дрожащими руками. В тот день все крупные заголовки газет кричали о «деле зараженной крови» и обвинениях, выдвинутых cенатом против Лорана Фабиуса, Джорджины Дюфуа и Эдмона Эрве[25]. До Рождества и Нового года оставалось всего несколько дней, и я собиралась в Гёньон, к маме и Колетт. После смерти папы мы по-прежнему ужинали у Жоржа Везана 24 декабря.

Утро замедлилось – совсем как в кино при съемке рапидом. Каждый раз, натыкаясь на статьи о скандальном деле, я говорила себе, что Пьер отравил мою кровь и, если каждый артист, приглашенный работать в моих следующих картинах, будет доводить меня до подобного состояния, Ларзак и козы окажутся неплохой идеей. И я никогда больше не сниму ни одного фильма. Впрочем, если быть честной, я уже поняла, что работать хочу только с Пьером, и это приводило меня в отчаяние.

В 14:55 он уже ждал меня на противоположном тротуаре. В темно-синем пальто он выглядел лет на пятнадцать старше меня. Я перешла через улицу и встала перед ним на некотором расстоянии, не касаясь. Он выглядел болезненно застенчивым, шагнул ко мне, споткнулся, схватил за руку, и мы вошли в кафе.

– Вы обедали?

– Нет, но я и не хочу есть.

Мы сели друг напротив друга, у окна, выходящего на улицу.

– Клубничное молоко, я правильно запомнил?

– Спасибо, нет.

– А что тогда?

– Абрикосовый сок. Никто этого не знает, но через семнадцать лет мальчик по имени Давид напишет историю девочки Натали, пьющей абрикосовый сок.

– Вы ясновидящая?

– Я сценаристка.

Он улыбнулся и расслабился.

– Это ваш будущий сценарий?

– Да. История восемнадцатилетнего Давида, который станет знаменитым литератором.

– Значит, я в этом фильме играть не буду.

– Нет.

– Жаль.

– Я думала, что… Почему вы исчезли на четыре с половиной недели?

– Потому что вам двадцать лет.

Появился официант, и Пьер заказал два абрикосовых сока.

– Выпьем за здоровье Давида.

– Я решила, что вам ужасно не понравилось сниматься в «У рояля».

Я расплакалась. Это вышло само собой. Пьер растерялся, взял мою руку в свои, как птичку, ударившуюся о стекло и лишившуюся чувств.

– Простите меня… Я никогда…

Он очень сильно сжал мне пальцы, заставляя посмотреть ему в глаза, и, как только мы встретились взглядом, повторил:

– Я ни в одном – слышите, ни в одном! – фильме не снимался с большим наслаждением, чем в вашем.

– Вы издеваетесь?

Он дернулся, как от пощечины, и заговорил запальчиво:

– Я – прибежище недостатков. Слишком чувствителен, обидчив, вспыльчив, труслив, раздражителен, лжив, эгоцентричен, спесив – одним словом, актер, но никогда не насмешничаю и не издеваюсь. Не умею. Не та натура.

Четверть часа мы молчали. Я вытерла слезы мягкой хлопковой скатеркой в сине-черную клетку (никогда таких не видела и до сих пор помню этот рисунок) и заговорила:

– Правда в том, что в моем будущем фильме у вас главная роль.

Он захохотал, а я едва не лопнула от желания обнять его.

– Вы быстро учитесь. Все режиссеры сулят артистам главную роль.

– …

– Чем займемся?

– Завтра утром мне все еще будет двадцать.

– Тогда мы вляпались.

– Моя мать говорит, что в таких случаях следует идти в кино. После сеанса всегда находится решение.

– Чем занимается ваша мама?

– Она скрипачка.

– Значит, идем в кино.

Мы дошли до киноцентра «Белькур», где крутили «Ледяное сердце» Клода Соте. Пьер сказал:

– Соте – это хорошо.

Я ответила:

– Соте – это отлично.

– Вы не слишком молоды, чтобы любить его фильмы?

– Мой возраст – ваша навязчивая идея.

– Может, и так… – Он поморщился.

Меня захватила игра Эмманюэль Беар в роли скрипачки. Я лила слезы, вспоминая, как величественно выглядели на сцене мои родители, и была так потрясена близостью Пьера, что едва дышала, не могла собраться с мыслями, в голове крутилась его фраза: «Я ни в одном – слышите, ни в одном! – фильме не снимался с большим наслаждением, чем в вашем…» Интересно,